"ПРОУЧЕННЫЙ БАНЩИК", "В ТАБОРЕ", "ОБОИ"... Из рассказов священника Виктора Кузнецова

В. И. Иванов.

(прп. Нил Синайский).

Попал Василий в хорошую бригаду строителей. У них не было мастера по настилу паркета, и он оказался кстати. Помог в доделке, сдаче деловых помещений. Кроме финансового подкрепления, Василий получил и некоторые профессиональные уроки.

Так, во время одного из перерывов в работе Василий подивился тому, что один из старых мастеров, звали его Пётр Сергеевич, не стал обедать со всеми, а, сидя в стороне, внимательно смотрел на стены со свежими, поклеенными обоями.

Василий полюбопытствовал: 

—  Что вы там рассматриваете?  

—  Да вот, сижу  и прикидываю, что можно ещё сделать полезного… 

—  Так вроде бы всё хорошо сделано.

—  Не совсем…  

—  А где плохо?  

—  Да вот, к примеру, — обои. 

Василий присмотрелся. Ничего не обнаружил. Возразил: 

—  Вроде нормально, хорошо поклеено. Ни пузырей, ни морщин, не перекосов!..   

—  Так-то это так. Да можно лучше бы сделать.  

—  Что именно? 

—  Вот, смотри,  — мастер указал рукой на стены одной и другой комнат. Тут же задал вопрос. — Солнце где восходит?

Василий, подумав, прикинул и показал: 

—  Вот там вроде бы. 

—  Правильно. А проходит оно как, где? 

—  Наверное, так вот и так. 

—  Да, — снова похвалил его мастер. — Именно так.  

—  И что?   

—  А то, что надо было клеить обои по-другому.  Не как все делают. Вертикально. Сверху-вниз обычно рисунок направляют. Так надо клеить где потолки низкие, в жилых домах делать, чтобы высоту приподнять, а здесь — наоборот. Раз потолки высокие, а комнаты небольшие, здесь надо было вдоль стены рисунок пускать. Удлинять пространство комнат. И не такой рисунок надо было выбирать. Не полоски, а лучше ажурный бы, витиеватый такой. Чтобы солнце текло неспеша вдоль стен, согревало. Переделывать надо!.. — заключил Пётр Сергеевич.

—  Как переделывать?!.. — чуть не подскочил Василий. — Хорошая же работа. 

—  Да. Исполнение неплохое, добротное. Но не по уму. Надо переделывать,  — опять неумолимо подтвердил своё решение мастер.

—  Кто же на это пойдёт? Сами заказчики не захотят, — поддержал Василия, слышавший концовку их разговора и подсевший к ним высокий мужчина.

—  Наше дело предложить, а там как хотят. Лишь бы нашего греха не было. Жаль, я три дня на другом объекте был. Не видел обои. Можно было тогда решить этот вопрос, а теперь…

—  Отдирать. Выбрасывать. Заново переклеивать. Сколько времени ещё уйдёт! Новое надо будет закупать. Хозяева не захотят такого.

—  Может, и не захотят. Но мы должны им подсказать,  — стоял на своём мастер. 

Тут вмешался ещё один рабочий, возмутился: 

—  Да нам чего на свою шею приключения искать? Нас же и обругают. О чём раньше думали? К тому же у нас ещё столько работы! И так не успеваем. Нам что, делать нечего?!.. 

—  Да, это, бать, ты чересчур… — поддержал его другой работник. 

—  Как хотите, а я им скажу. Честь и совесть держать надо. Иначе мы так дохалтуримся, что человеческий облик потеряем. А это очень легко сделать. Его уже у многих нет. Вот и пакостим друг другу. Делаем повсюду, друг для друга всё — тяп-ляп. Вот от этого у нас и лифты поломаны, и дороги в ямах, и в телеящике не пойми кто сидит, как и чему всех учат, и блатные судьи ребят засуживают ни за что, налево и направо. Учителя лепечут, не пойми чего, и  продукты гнилые, просроченные всовывают, и поезда сталкиваются, и самолёты падают… и всё вот так. Давайте хоть мы в этой блошиной тряске остановимся. Ну, потратим ещё час-два, зато домой не со стыдом головёнку понесём, а прямо. А, хлопцы?!..

Напарники хмуро молчат. Всё же кто-то несмело попросил: 

—  Может, оставим? И так сойдёт. Нормально же сделано. Не будем переделывать?

—  Нет. Будем,  — решительно встал и пошёл к своему месту работы Пётр Сергеевич.

Созвонились. Заказчики удивились, но согласились, поблагодарили за внимательное отношение к доверенной работе. И начался напряжённый, но почему-то не такой, как показалось поначалу «каторжный» труд, а в приподнятом настроении, от этого и скорый. С прибаутками, легко и быстро сняли прежние обои, сбегали за новыми. Переклеили. Удивились неожиданному эффекту. 

Совершенно по-другому стали выглядеть комнаты. Будто расширили и увеличили окна для потока света в них. С удивлением, будто впервые, посмотрели работники на своего наставника. Мудрый, смекалистый у них мастер! Хорошо, ладно, всё «по уму», правильно с ним получается и… на душе легко…

(Ф. Тютчев).

(Альфред да Виньи).

Опаздывая, заспешил Василий в сторону вокзала. Взял походные вещи и отбыл в неизвестное, одиночное путешествие, по незнакомому ему маршруту.

В продолжительном и нелёгком пути, у одного из небольших городков, с ним произошла необычная и волнительная история.

Приладился он налегке ходить в городах и селениях, дабы быть менее заметным. К тому же способнее зайти куда хочешь. Хоть в небольшую харчевню какую, или в местный музей. Посему, если город, большой или маленький заинтересовывал его, он брал с собой только альбомчик, карандаши, да маленький этюдник с коробочкой акварельных красок. Так, налегке, заприметив где-нибудь живописный уголок, строение какое… быстро, без лишних хлопот зарисовывал для памяти. Вечером же пешком или на местном автобусе, доезжал до края города. Оттуда шёл к недалёкому леску и стогу около него, куда с утра закапывал рюкзак и спальник. Быстро, дабы успеть до темноты, переодевался в «ночную» одежду и зарывался в мягкую и тёплую «постель» душистого сена.

На сей раз, когда таким образом он возвращался к ночлегу, то с тревогой и опаской увидел, что невдалеке от его стога вертится ватага каких-то темноволосых, смуглых ребятишек. Одни их них играли, бегали друг за другом, другие пытались ухватить и увести пегого коня.

Что делать? Не уйдёшь же никуда в другую сторону. Там около них в стоге запрятаны рюкзак, спальник, который он одолжил у друзей на время. А может, это всё уже откопали и утащили эти шустрые мальчишки?.. Так или иначе, идти туда и обнаруживаться придётся. Может быть, и срочно заниматься поисками пропавшего имущества.

Когда Василий в тревоге приблизился к леску и стогу на выкошенном лугу, ему навстречу вышел с двумя приятелями коренастый, смуглый и кучерявый мужчина. В чёрных кудрях его серебрилось много седых волос.

«Цыгане! Этого ещё не хватало!..», промелькнула у Василия испуганная догадка. Он определил, что шедшему ему навстречу было лет под пятьдесят. Это, а также улыбка, с которой шёл к нему мужчина, погасили остроту тревоги и он уже более спокойно встретился с ним.

Подошедший, продолжая приветливо улыбаться, протянул Василию руку и представился:

—  Данила, — и ещё более открыто улыбнувшись, поделился. — Свои же Данилко зовут.

Василий молчал, вынуждая его и далее рассказывать о себе и о тех, кто был невдалеке от него.

—  Мы вот решили к родным корням сходить. Где деды и прадеды жили. В Молдавию, а там, может быть, в Румынию и Болгарию сходим. Там тоже родственники есть. Раз есть сейчас такая возможность. Границы не такие крепкие стали. Всё время оседло жили. Жизнь такая была. Да и их… — он указал в сторону находящихся недалеко своих близких, пояснил. — Забыли ведь, разучились от многого, что и как деды наши знали и умели. Дети вон, не знают, что такое лошадь, сбруя, телега, табор под небом, дорога.… А без этого, что мы за цыгане? Надо же детям показать это. Чтобы они почувствовали, что такое долгий путь, движение… Солнце, дождь, ветер, тихие вечера, дым костра… Чтобы они поднялись над пустой беготнёй, тупостью однообразного быта, уже от сотовых телефонов, стрелялок всяких не оторвёшь… Мы не покупаем, не даём. Так они к приятелям бегают. Торчат там, у компьютеров этих проклятых. А это что? Погибель, конец всем и всему!.. 

Почему об этом мало кто думает?..

—  Кому это выгодно, думают и очень умело отводят других от полезных дум, — поддержал его Василий.

Судя по всему, старший из нежданных соседей, более не стал развивать неприятную тему, а возвратился к прежней:

—  Вот так, собрались и двинулись мы, ради них, — он указал на рядом кружащихся детей. — Как-нибудь своё дожили бы спокойно. Работа, пенсия, крыша над головой — всё было, а стронулись мы с места. В основном, не столько ради себя, а ради детей, чтобы не сгинули они от этих бесовых игрульках, «стрелялок», поганых картинок и прочей гадости. Кто знает, что завтра будет? Детям, внукам надо успеть показать красоту, которая вокруг них, а они её на месте то когда, видеть не хотят, а тут… чтобы они узнали, почувствовали корни, откуда они вышли.

—  Корни-то ваши в Индии. Оттуда вы вышли, — мягко подсказал Василий.

—  Ну, это уж, совсем давно было. Нам хотя бы не очень давнюю историю показать надо. С роднёй познакомить. Там много наших родственников живёт, большие цыганские селения есть.

Немного помолчали. Потом Данила осторожно, с почтением, указывая на альбом и маленький этюдник, спросил Василия:

—  Вы — художник?

—  Так, немного. Для себя. Художественную школу, правда, закончил, а пишу так, время от времени. Для себя, наброски.

—  Я тоже когда-то художником хотел стать, — мечтательно поделился Данила.

—  И что же?

—  Условий не было. Когда?.. Дети быстро пошли. Кормить, одевать, заботиться о них надо было. Работать много. Сварщиком был. Так и прошла жизнь. Теперь на пенсию вышел, решил дедовские места посмотреть и детям показать…

Данило спросил напрямую.

—  А здесь вы как оказались?

—  Дорога, — это особая стихия. Она сама диктует, что делать, как и куда идти, сама ведёт… 

Тьма незаметно, но быстро уже окутала их. Запылали три костра невдалеке. Дети переместились туда и шалили около них.

—  Если не торопитесь, пожалуйста, можете с нами побыть, — гостеприимно предложил Данило и жестом указал на группу у костров. Там же виднелись большие самодельные палатки. Скорее натянутые цветастые простыни или просто полотняные пологи. Под ними были разостланы широченные одеяла, человек на десять.

Василий неопределённо, осторожно взглянул в сторону своего стога, но тут же передумал. О том, чтобы вытаскивать оттуда при них свой скарб и устраиваться самому, и думать было нечего. Без особого желания, Василий слегка кивнул головой и пошёл за старшим цыганом к кострам.

Сели. Василий положил сбоку от себя этюдник, альбом, карандаши, краски и другие принадлежности. Тут же подошли две женщины и предложили им две жестяные кружки с чаем.

—  Ой, какой густой. Черный, как кофе. Я такой не пью! Ночь спать не буду, — испугался Василий.

Данило усмехнулся и стал оправдываться:

—  Это у нас Семён намастырился. Его в каталажке научили чифирить.

С опаской Василий обернулся на своего помощника, который страшно улыбался без двух передних зубов. Данило, уловив это, стал успокаивать тревогу Василия:

—  Не бойтесь его. Он за хорошее дело пострадал. Спёрли провода в совхозе. Всё, что было из цветного металла, унесли. Через приёмные шарашки отправили в Эстонию. Начальство опомнилось, сунулись — нет. Стали крайних искать. А тут цыган. Конечно, он спёр и озолотился, кто же ещё!.. Налетели на него. Он им стал доказывать, что его и не было в то время там. А им что? Главное — «нашли». Есть на кого свалить.

Указав сочувствующе рукой в сторону Семёна, Данило закончил:

—  Вот он и пострадал. Выбили ему зубы, те холуи, кто на самом деле соучаствовал в воровстве, показывая своё усердие перед начальством. Правда, и он хорошо засветил в лоб двум из них и самому начальнику. Тут уж, конечно они обрадовались, повод основательный получился. Срок ему отвалили. Сидел, бедолага.

Со вниманием и сочувствием, снова обернулся и поглядел Василий на поджарого Семёна. Тот заулыбался, поблёскивая во тьме своими несколькими оставшимися белыми зубами.

Данило резко перевёл разговор на другую тему. Он, извинительно улыбнувшись попросил Василия:

—  А вы не покажете свои рисунки?

Засмущался Василий, стал оправдываться:

—  Да это так, баловство, а не рисование. Быстрые эскизы, зарисовки наспех, для памяти. Нечем мне похвалиться. Если бы это было сделано не спеша, с хорошей прорисовкой. Продуманная композиция, собранная в единый, объёмный образ…

—  Всё-таки. Если можно, покажите, — снова попросил Данила и мечтательно поделился воспоминаниями. — Я ведь тоже, где какая бумажка была, и замусоленный карандаш если найдётся, всё рисовал. И собак, и курей, и кошек, и лошадей, конечно. Лес, цветы любил рисовать. Хорошо, говорят, получалось.

—  Надо было учиться, — с сожалением укорил его Василий. — Что же вы?

—  А то, что не про нас это. Выживать надо было.

—  И раньше, тридцать лет назад?

—  И раньше. Он что, социализм, сам по себе кормил, что ли?.. Нет. Работать надо было. За тунеядство, тогда и сажали. У родителей нас, мелюзги-то, сколько было!.. Потом свои пошли!.. Вот и… мимо всё пролетело.

Внимательно взглянув на него, Василий обернулся в сторону, куда перед этим положил альбом, этюдник, краски, все свои принадлежности, с которыми пришёл, и замер… Ничего рядом не было.

Наливаясь негодованием и возмущением, он повернулся обратно и, ничего не говоря, воззрился на хозяина табора. 

Разом всё поняв, Данило почему-то весело засмеялся и пояснил ему:

—  Да это ребятишки балуются, — и заверил. — Не волнуйтесь, ничего не пропадёт. Вон они сидят, рассматривают, никуда не унесли, не спрятали.

Повернувшись к детям, Данило что-то крикнул им по-цыгански. Тут же подбежал старший из ребят, выслушал две-три крепкие фразы, и отбежал к детям. Потом, быстро собрал у них всё, что было взято. Они охотно ему отдали, без сопротивления и утайки. Посланный подбежал с ворохом собранного и положил всё около Василия, на том же месте и в том же порядке.

Коротко бросив взгляд на то, что ему вернули, Василий с удивлением отметил, что всё до мелочей лежало рядом.

—  Нас все крайними считают. Шарахаются от нас, — с горечью поделился Данило.

Немного подумав, Василий с интересом и любопытством спросил его:

—  А за что вас, цыган, прогнали из вашей прародины — Индии?  

Вожак растерялся:

  —  Не знаю.

  —  Честно?

  —  Честно.

  Василий помолчал немного, но продолжил:

  —  Это же ведь очень интересно… За хорошее, наверное не прогоняют?..

  —  Наверное.

  —  Вот евреев Бог покарал, разрушил их очаг и развеял их по всему миру, понятно за что. За Богоубийство! Чтобы они на чужбине пострадали, как в египетском и вавилонском плену. Искупили бы своё тягчайшее преступление перед Богом. Перед всеми людьми, для которых Он приходил. Господь ведь пришёл не для них одних, как они считают. Лечить и исцелять, делать их богатыми и счастливыми, как они ожидали. Он пришёл для всех! И совсем с другим. С противоположным им: возлюби, отдай лишнее людям. Примирись с тем, кого ненавидишь… Они не поняли, обиделись и взяв на себя страшное проклятие: «Пусть кровь Его будет на нас и на наших детях! Только распни Его!..». Вытребовали у Пилата, добились смерти Бога…

  Ещё помолчал, Василий и продолжил:

  —  С ними всё известно и понятно для всех, кроме них самих. Вместо покаяния и искупления страшного греха, они продолжают злобствовать. Сеять вражду, раздоры среди народов, грабить, растлевать, затевать войны… А вот с цыганским народом — тайна. Никто, нигде об этом не говорит. Загадка?..

  —  Да, — согласился вожак табора. — Мне тоже никто не рассказывал.

  —  Что ж, надо будет покопаться в архивах, поискать. Интересная тема…

  Помолчали.

—  Это — история. А сегодня то, почему к нам относятся многие с недоверием? — с обидой в голосе, вернулся к своему вопросу Данило.      

Василий ответил не сразу, с осторожностью:

—  Не секрет, что у вас многие людей обирают. Торговлей наркоты занимаются…

—  Есть такие негодяи, а среди кого их теперь нет? — согласился Данило и продолжил. — Вы сейчас вот увидели, узнали, что мы — не страшные и подозрительные. Есть намного пострашней нас. У вас в городах сколько теперь столкновений с другими. Толпы с Кавказа и Средней Азии, каждый день запускаемые в Россию вашими продажными, высокими начальниками. Они пострашнее нас. Только тех кто верит в Христа режут. У них другой «бог», жестокий. А когда полезут ещё и всё сметающие, уничтожающие на своём пути китайцы. Вот, когда взвоем все!

—  Они давно уже лезут, —  согласился Василий.

—  Это не то! Пока ещё отдельные группы, в основном на Дальнем Востоке. А вот когда массово, всей ордой! Вот когда и от чего погибель всем будет. Мы-то, можно сказать, свои. Христа чтим, поклоняемся Ему, как и вы. А они — от жёлтого дракона. Хуже магометанцев даже! Самому зверю из ада поклоняются. Вот кого бояться надо!

Долго молчали. Василий тяжело вздохнул, согласился.

—  Да, тут не поспоришь. Это, конечно, так и есть…

Данило стал рассматривать наброски, какие сделал за сегодняшний день Василий, одобрил:

—  Хорошо у вас получается, красиво и… душевно.

Аккуратно закрыл альбом и осторожно передал его Василию. Тот, почувствовав предутренний холод, вздрогнул, поёжился, стал прощаться: 

—  Пойду, отдохну.

Данило услужливо предложил:

—  Оставайтесь у нас. Куда пойдёте в такую темень?..

—  Да у вас… — озадачился Василий, посмотрев, что под одним длиннющим одеялом спит вся многочисленная семья Данилы, человек десять, не меньше. Другого места и отдельного одеяла для отдыха нет.

—  Ничего, уместимся, — попытался угасить его сомнения Данило и повёл к пологу. Василий неуверенно подчинился и пошёл за ним.

Подойдя к краю большущего одеяла, с той стороны где лежали дети, Данило нагнулся, откинул край одеяла и предложил:

—  Ложитесь. Отдыхайте

С минуту Василий стоял, не зная, как поступить. Данило великодушно, по-простецки махнув рукой, пояснил:

—  Да так. В чём есть, в том и ложитесь.

Осторожно придвинулся Василий к крайнему, крепко спящему подростку, накрылся краем одеяла. Тревога не оставляла его. «А вдруг что-нибудь им покажется со сна или взбредётся? Пырнут ножом и всё!.. Это же — цыгане. Про них люди всякое рассказывают… И искать меня никто не будет. Никому я о перемещениях своих не сообщаю…». Страховался так «художник». Потом, наконец, вспомнив о главном, о том, Кто над всем и всеми, перекрестился. Беззвучно прочитал несколько молитв и, предав себя полностью на волю Божью, заснул в объятиях цыганского мальчика. Тот, мурча во сне, повернулся и, обхватив его руками, доверчиво прижался к нему…

Проснулся Василий от яркого солнца, бьющего в глаза. Прислушался. Услышал детский гомон. Глянул на часы. Было около девяти. «Ничего себе!!..» Тут же испуганно вскочил. 

Все уже поели и быстро собирались. Под одеялом он один залежался, и его упредительно никто не безпокоил до последнего момента.

Быстро ополоснув лицо, он подошёл к затухшим кострам. Одна из женщин, оставив свои спешные заботы, подбежала к нему, протянула два бутерброда и кружку горячего чая. Подошёл к нему и Данило.

—  Простите, нам пора трогаться в путь. Нас ждут. 

Он обернулся к двум замешкавшимся. Гортанно что-то прокричал им. Те, быстро бросив вещи в брички, стали споро взнуздывать лошадей.

—  И куда вы теперь? — спросил Василий. — Прямо в Молдавию, или ещё куда заедете?

—  Не-ет!.. — отрицательно замахал руками Данило. — Никуда! Испортился, нехороший народ стал. Ни к кому теперь нельзя обратиться, попросить чего необходимое. Все шарахаются в страхе, тарабарят в ответ. Ничего от них не поймёшь. Побыстрей добраться! Начальников развелось!.. Все злые, жадные… Другой народ стал. Раньше такими не были. Недаром мы подальше от всех останавливаемся. Побыстрей до Молдавии доехать бы…

—  Там что ангелы вас ждут?

—  Нет, конечно, — пожал плечами Данила. — Но мы больше не хотим, устали. А там, как Бог даст!

—  Вот это правильно. Полагаться только на Бога! Больше ни на кого, и ни на что. Тогда в любых местах — не пропадёшь.

—  Это правильно, — согласился Данило. — Рад был повстречаться. Благодарю, что не побрезговали нами, — с чувством сказал Данило.

—  Да это вам спасибо, вы меня порадовали. Благодарю за гостеприимство.

Данило опять обернулся, заметив какие-то неполадки, неточности в сборах, зычно прикрикнул:

—  Эй, ромалы!.. — и что-то гортанно прокричал им ещё на их языке.

Те быстрее заспешили со сборами, увязывая всё на повозках.

—  Удачи вам и счастья, — пожелал Данило и протянул руку.

—  Бог в помощь вам. За Него держитесь, молитесь, и Он будет с вами, — пожелал ему Василий.

—  Это самое нужное для всех нас. Вам того же пожелаю, — пожелал на прощание Данило и приветливо помахал рукой, поспешая к сородичам.

Крестным знамением осенил Василий снявшиеся отсюда и выезжающие через поле к дороге

 отъезжающие повозки.

Провожая их взглядом, он со светлой грустью подумал: «Удивительно! Казалось бы, табор, цыгане — символ стихии, хаоса… А какой у них порядок! Какое послушание всех, привычная дисциплина. Без страха и понуканий. Органический, естественный для всех порядок. Для мужчин, для женщин и даже для детей. И при приятии чужака один жест, одно слово старшего этой, большой, семейной общины, и моментально, легко, просто всё исполняется… Таких слаженных монастырей, приходов ныне не сыскать! Тут же, наяву, в упрощённом виде и порядке, на деле видишь евангельское: «Иго Мое благо и бремя Мое легко есть». (Мф.  11,30). Как замечательно, когда все единодушны. Всё происходит тихо, без распрей, с взаимным старанием. Как это правильно, верно, и красиво. Такая община, даже при малых средствах, может легко и весь шар земной обойти. В любви и почитании, терпении, смирении, радости и взаимной помощи друг другу…».

В парной, мужчина с расстройством прохаживается по верхнему настилу.

Входит туда другой, тоже морщится, и недовольно произносит:

—  Ну-у!.. Дохловатенько. Нет пару, — спрашивает. — Давно поддавали?

Мужчина сверху отвечает:

—  Минут наверное семь назад.

—  Щас поддадим ещё, — пообещал вошедший.

—  Ничего там уже нет, — ткнул пальцем в тёмную дыру печи первый. — Никакого пара. Одна вода.

Второй, беря пустую шайку у печи:

—  Ничего, мы сейчас двойную подкинем, — пообещал вошедший и вышел в моечный зал за водой.

Вошли ещё двое мужчин. Один из них так же протянул:

—  Фу! — расстроено махнул рукой. — Как назло! Пустой день. Никакой бани не получится.

Его спутник поясняет:

—  Я тоже забыл, глупый. Вчера же среда была — выходной у них был. Их истопники после загула никогда в этот день, ничего с похмелья не делают. Не топят.

Первый из вновь вошедших спросил:

—  Ну что, выходим отсюда?..

Второй его приостановил:

—  Давай подождём немного. Может погреют немного?

Первый спросил:

—  Знаешь, как узнать, был хороший пар или нет?..

Не дождавшись ответа, объясняет:

—  После хорошей парилки, веник неделю высохнуть не может.

Всё же ушли они обратно в моечное отделение. По пути подержали дверь в парную, куда с тазом для подброски воды в печь, прошёл вернувшийся энтузиаст.

Но ничего у него не получилось. Никакого пара не образовалось. Все, кто понадеялся и пришли в парную, раздосадованные вышли оттуда.

Увидев банщика, по каким-то делам заглянувшего в моечное отделение. Он хотел было быстро уйти, но ему преградили выход собравшиеся мужики. Посоветовали ему сходить в парилку.

—  Иди, голубок, туда… Только шубу одень. Иначе замёрзнешь там.

—  Утром хороший пар был, — произнёс неуверенно банщик.

Невысокий мужчина осадил его:

—  Не гунди… Я с утра тут. Так же было.

—  Дверь в парную закрывайте. Вот и тепло будет, — отмахнулся банщик.

—  Мужики! Пусть он сам попарится, — призвал ко всем высокий мужчина. Подскочил к банщику, схватил его под бока за одежду и начал сдирать с него халат, джемпер и рубаху. Другие мужики, хохоча стали помогать ему:

—  Во, убряхтался! Конечно, ему не холодно, — удивился рыжий мужчина.

Банщик заорал что есть мочи, стал отмахиваться, брыкаться — всё напрасно. Его полностью раздели и голого втолкнули в парную, закрыли плотно дверь, подперев ногами снаружи. Банщик заколотил в дверь изнутри, закричал оттуда.

Мужики, подержав его там, выпустили, спрашивают:

—  Ну как, есть пар? Жарко там?

—  Не очень, — соглашается освобождённый узник.

—  То-то же. Иди, топи по-нормальному, сачок, иначе заколотим дверь, заморозим в парной.

Нашёлся кто-то и окатил его шайкой воды. Тот громко вскрикнув, заматерился. Ему дали пинка по голому заду. Отлетая в сторону, банщик погрозился:

—  Щас ментов позову.

—  Попробуй только. И их разденем и поморозим как тебя. Здесь — наша власть. Понял? — грозно объявил ему за всех рыжий мужик.

Банщик смышлёно прикинув, пообещал:

—  Щас, щас всё исправим.

—  Смотри, если соврёшь, поймаем и накажем! — погрозили ему мужики, кто и кулаками.

Эти зримые свидетельства решимости мужиков подействовали. Бровки банщика подскочили вверх и он более торопливо, с угодливостью засуетился.

—  Щас, щас, — мелко бормоча, мокрый, спешно влез в свою сваленную грудой одежду.

Вскоре мужики почувствовали ощутимый приток тепла в моечной и жара в парной, удовлетворённо засвидетельствовали:

—  Вот это — другое дело. Проучили, хоть одного. Совсем по-другому стало. Не обманул прощелыга. Значит можно ещё на них управу иметь, если всем вместе то сорганизоваться…

(Мф.  7,13-14).

(Прем. 2, 2).

Закончилась вечерняя служба. Прихожане, подойдя к священнику, поцеловав крест, один за другим вышли из церкви. Остались лишь несколько, около десятка для исповеди.

Отец Сергий устало вышел из алтаря, стал читать «молитвы перед исповедью». После чего принялся неспешно выслушивать подходящих.

Последней подошла недавняя прихожанка их храма — Татьяна. Она, не поднимая склонённой головы, тихо произнесла:

—  Простите, батюшка. Я пока не могу исповедаться. Мне надо вначале передать вам вот это.

Она вынула из кармана кофты сложенную в трубочку тонкую тетрадь и протянула её священнику.

—  Прочтите, пожалуйста, то, что я написала, — попросила она. — Поисповедуюсь я в другой раз. 

Благословившись, она также со склонённой головой тихо отошла к выходу.

Священник, молча проводив её взглядом, задумчиво открыл переданную ему тетрадочку и стал читать:

«Батюшка, благословите р. Б. Татиану!

Нелегко мне начать этот разговор, но необходимо. Долго я не решалась его начать, и вот решила обратиться к вам письменно. Потому как на исповеди и при беседе такой разговор не проведёшь. Надо с собой разобраться.

В который раз я мысленно просматриваю свою, в общем-то никчемную жизнь, и всякий раз это происходит по-разному. Одно только в этом процессе неизменно — всё бо̀льшую и бо̀льшую худость своей сущности я вижу.

До чего бесы лукавы: то уловишь себя на мысли, что всё-таки чего-то достигнуто (Господи, прости!), или того хуже — постигнуто (Господи, помилуй!). Но подумалось мне: а что изменилось с того момента во мне, как я осознала, что Бог есть? Не с того времени, как начала ходить в церковь, а именно с того момента прозрения, личного откровения мне о Нём? Я не могу вспомнить, когда это произошло, но как это произошло, помню хорошо. Если будут в моём изложении какие-то неточности, то я их могу отнести за счёт того, что времени уже прошло более 15 лет.

После смерти мужа я стала захаживать в церковь, чтоб отдать записку, поставить свечи. Оставалась там ненадолго, потому что то, что пелось и читалось в храме, было непонятным и потому неинтересным. Но слава Богу милосердному. Для любви Божией, ко мне, созданию падшему, осталось и мне немножко.

Тошно становится, когда вспоминаю себя ту, тогдашнюю: эгоистка, тщеславная, упрямая, неуступчивая. К тому моменту, о котором я пишу, приобрела я Евангелие и начала читать его, мало ещё что понимая из прочитанного. Самое сложное и непонятное для меня было то, как Человек мог быть Богом (или наоборот), как странно (сказочно) Он был зачат, и самое непонятное было то, за что же эти жестокие люди так чудовищно казнили Его? Я прочитывала раз за разом, но так и не могла понять — за что? По-человечески мне было жаль Христа. Но поскольку жизнь моя была жизнью той же грешницы, без покаяния, изменения, то и Евангелие мной воспринималось, как сказания, легенды. В храм ходить я продолжала, и чувство вины всё-таки тревожило мою грешную совесть. И вот однажды я пришла в Никольский храм, под конец службы, поставила свечи у икон, пошла к кануну, поставила свечу, мысленно попросила прощения, и уже хотела уходить. Служба окончилась, люди начали расходиться; я видела, что некоторые перед уходом прикладываются к Распятию. Подошла и я, встала немного в стороне, решив, что приложусь, когда все разойдутся. Стояла и внимательно смотрела на Распятого Иисуса Христа, вспомнила, что читала в Евангелии, и с содроганием подумала, как же, Ему, бедному, было больно… И случилось чудо, иначе это не объяснить. Я перестала ощущать, что нахожусь в храме, увидела себя стоящей (в том, в чём была одета) в той толпе, которая галдела, жестикулировала, что-то выкрикивала (не скажу, что это именно были крики: «Распни!»); да и не крики я слушала. Я стояла в ужасе и оцепенении, неотрывно смотрела на Висящего на кресте. Не помню Его лица; в голове моей больно билась мысль: «Господи, за что они Тебя так?» В моём видении я не близко стояла от Распятия, но и не очень далеко. И вдруг увидела, что Иисус повернул голову в мою сторону и поняла, что Он смотрит на меня. Смотрел Он молча, но я вдруг отчётливо поняла, что взгляд Его спрашивает меня: «А ты за что?» Я заплакала так, как мне кажется, никогда в своей жизни не плакала: ощущала, что слёзы хоть и льются из глаз, но вытекают откуда-то изнутри меня, оттуда, где что-то сильно (я это чувствовала физически) болело. Не знаю, как поражает молния, но в тот миг я с необычайной ясностью поняла, что всё это было на самом деле, это — ПРАВДА!.. То есть то, о чём написано в Евангелии, не легенда, это так и было — Его распяли! Ни о чём другом я не могла думать, в каждой клеточке моего тела пульсировало одно: «Это было, это всё — правда, Г-о-с-п-о-д-и! Это же всё — на самом деле, было!»

Очнулась я оттого, что какая-то женщина трогала меня за руку и участливо спрашивала: «Вам плохо? Может, водички дать?» Оглядываясь вокруг, я не могла понять, почему стою в храме, к тому времени уже опустевшему, что хочет от меня эта женщина. Она повторила свой вопрос, и я, начиная осознавать действительность, ответила: «Да, мне плохо, но это очень хорошо, что мне плохо». С этими словами я ушла из храма. 

Сколько это длилось не знаю; плакала всю дорогу: и о том, что Иисусу Христу было так больно, а Он ведь ни в чём не виноват, и как понять Его немой вопрос: «А ты за что?» Я же не участвовала в этом, только смотрела… 

Как описать моё тогдашнее состояние? Наверное, как самое сильное потрясение всей прожитой жизни; думаю, что этот момент поделил мою жизнь на «до» и «после». Вот и сейчас я пишу и плачу, только уже от благодарности, что Господь явил мне своё величайшее милосердие и не оставил меня погибать в неведении. Это не могло быть прелестью, ибо жизнь моя, хоть медленно и неповоротливо (поначалу), начала меняться. Мозги мои стали просветляться, с них, как бы, осыпалась короста. Это одно обстоятельство меня крепко уверило, что «тот» мир существует.

После этого события, повернувшего жизнь мою в нужном направлении,  стала я покупать духовную литературу. Читала, как неофит, запоем, и, как ни странно, многое уже тогда понимала правильно, наверное, то была помощь свыше, видя моё желание познать. 

Начала исповедоваться, причащаться, но, поскольку духовного руководства не было, то и в голове был винегрет. Читая чудные творения Иоанна Златоуста, могла одновременно читать и мирскую чушь. Конечно, уже определилось понятие своей греховной жизни, желание её исправить. Хорошо помню те ощущения, когда мне так хотелось быть чистой, отмыться от всей той грязи, что накопилась во мне за безбожную жизнь.

Мне было стыдно покупать новую одежду, казалось, и существующей слишком много; и украшения носить грешно. Вокруг столько бедных, несчастных людей, а я, по житейским меркам, благополучна. И многое начала раздавать.

В одночасье бросила курить, начала ходить на службы, строго соблюдать посты, и если бы кто-то в то время меня серьёзно подтолкнул к мысли о том, чтобы оставить мирскую суету, я бы приняла это.

Сейчас очень хорошо осознаю, как много в жизни духовной значит изначально правильное духовное руководство. Читая о подвигах древних отцов, подвижниках, пустынниках, дивишься силе их духа. Но и понимаешь, что им было легче, ибо они, как правило, имели мудрых духовных руководителей.

Первые же мои три года, как новообращённой, прошли в «свободном плавании», естественно, с ошибками и заблуждениями.

Повторно я вышла замуж, но второй муж, Фёдор, никак не хотел (как он говорил — «ещё не готов») урезать радости плотской жизни. Конечно, у нас начались непонимания, взаимные обиды, ибо плотское и духовное — антагонисты. Я продолжала ходить в храм, и со временем мне священник сказал, что допуская меня до Причастия, он совершает грех, ибо брак мой невенчанный, и я живу как бы в блуде. Я об этом стала говорить мужу, и, благодаря Божией помощи, он согласился, что нам надо повенчаться. Перед венчанием он впервые исповедался и причастился. Хотя поначалу на жизни Фёдора это слабо отразилось. Я постилась, он — нет, ходила на службу, он — редко; хотела чаще причащаться, а он хотел (и бесы в том очень способствовали) всё тех же плотских утех. И когда я, ради Причастия, отказывалась от злополучных «супружеских обязанностей, он обижался, злился, дулся на меня: и аргумент был «железный» — что всё законно, он, как бы, дважды законный муж. Я, в свою очередь, обижалась, что он не желает уважать мои христианские чувства, не хочет себя, хоть как-то сдерживать. Случилось то, что и должно было в этой ситуации случиться: когда тебя принуждают насильно (в пост, в праздники) совершать грех и душа твоя от этого мучается и страдает. Я начала сначала не любить, а потом тихо (а иногда и высказывая возмущение) ненавидеть, не мужа, а вот это его низменное начало. К кому в таких случаях обращаются за помощью и поддержкой? Конечно, к духовнику, что я и сделала. К тому времени я обрела духовника, далеко за городом, в отдалённом сельском приходе, отца Анатолия. Мы приехали к нему, и я пожаловалась, что вот хотела причаститься и готовилась, а из-за поведения мужа не смогу этого сделать. В ответ услышала, что это, конечно, нехорошо, ну что ж мол, делать, надо смиряться, а то могу мужа от себя оттолкнуть.

До этого я хотела попросить отца Анатолия поговорить с Фёдором, чтоб он его как-то образумил, ну хотя бы в отношении постов и праздников, но после такого ответа ничего спрашивать не стала. Хотя, честно, осталась в недоумении. Всё выглядело так, что муж во всём прав, а я слишком уж требовательна. 

Поскольку вопрос для меня остался злободневным (интересно, что и некоторые другие священники придерживались таких же взглядов). По прошествии времени я всё-таки опять обратилась к отцу Анатолию с просьбой поговорить с мужем, потому что меня это мучило. После такой ночи, придя в храм на службу, ощущала себя нечистой и не могла приложиться к иконе, кресту. Что же я услышала в ответ: «Отнесись к этому так, ну если б ты в среду съела кусок сыра; и не надо это так остро воспринимать. Женщина, угождая мужу — угождает Богу».

Ответ меня поразил!.. Я ждала понимания, поддержки, вразумления мужа, ибо ему это тоже было бы душеполезно (всё-таки не юноша, а 45-летний мужик). Да и есть кусок сыра в среду я считала недопустимым. И потом, какая жуткая и страшная формулировка: «Угождая мужу — угождаешь Богу…» Как это пагубно! А если мужу «угодно» будет на практике какие-нибудь извращения осваивать, что, и это будет угодно Богу? Мне это так врезалось в память и ввергло в полное недоумение и растерянность.

Какой вывод из этого я должна была сделать? Что не так страшен грех, как его малюют? Или я за грех принимаю совсем не то? А куда девать совесть? Она ж всё равно укоряет, и святые отцы в книгах пишут, что это грех?.. 

Отец Анатолий благословил нас: два дня воздержания до Причастия и один день после. В душе у меня продолжался разлад: с одной стороны — душа не хотела грешить, а с другой — это же духовник сказал. Я же ему должна во всём доверять. Ситуация развивалась так: либо я для себя чётко должна определить, что грех — это не грех, и перестать мучиться, либо разводиться с мужем, а брак венчанный. Да и Фёдор, был хороший семьянин, любил меня, к дочери от первого брака хорошо относился. 

Сейчас я очень хорошо понимаю, как опасен в духовной жизни даже один неправильный совет или наставление священника. Никого не обвиняю, но началось внутри меня какое-то охлаждение, и как я понимаю, причиной того было то несоответствие между словом и делом; когда с амвона на проповеди говорились правильные слова, призывалось соблюдать посты, быть воздержанными во всём и т.п. Но это говорилось ко всем, в общем, а ко мне, конкретно, оно уже как бы и не относилось. Да ещё в памяти выплывали «картинки» из приходской жизни. В Страстную неделю захожу в трапезную и вижу свояченицу священника, с аппетитом поедающую жирный, сочный творог. Недоумение. Рослая дочь отца Анатолия разгуливает в брюках в обтяжку и в украшениях. Недоумение. Так что же можно, чего нельзя? И к кому это относится: ко всем в одинаковой мере, или кому-то можно, кому-то — нет. Где правда? Я-то искренне, со всей духовной горячностью считала, что нас призывают к добру, к исправлению нашей греховной жизни. И как же не исправиться после такого призыва? А получалось: уши слышали одно, глаза видели другое, а советовали мне третье. В душе начался полный раздрай! Как это пагубно для души, которая ещё питалась «нетвёрдой пищей». Душа становится подобно несчастной птичке, которая залетела в открытую форточку, а ту порывом ветра захлопнуло, и вот эта птичка в испуге мечется по комнате, натыкаясь на стены, бьётся, бьётся в окно, и нет в комнате никого, кто б открыл форточку и выпустил её. Хорошо хоть кошки нет в комнате (не попала в сети сектантов).

Пережила я жуткое состояние потери той детской доверчивости к духовному водительству священника, на которой и строились наши отношения. О многом я умалчиваю, ибо это уже будет не рассказ, а повесть.

Предпоследним сильнейшим потрясением был такой случай.

У моей подруги дочь насильно завлекли и удерживали более полутора лет в борделе. Освободилась она при жутких обстоятельствах: «постоянный клиент» взял её на, как ей сказали, вечеринку (она хорошо танцевала индийские танцы, её обучили). Вечеринка обернулась страшной перестрелкой, где почти все и погибли, в том числе и этот «клиент». Катерина забилась за какой-то диван, а когда всё стихло, сбежала оттуда. Позвонила матери, чтоб та её забрала, только не домой: боялась, что будут искать. Не буду уверять, но было ей тогда 17-18 лет. Всё это на неё очень повлияло, она боялась спать — во сне видела этого «клиента», который приходил и душил её. Рисовала одну и ту же картину цветными фломастерами: большой зал, где все лежат расстрелянные, кругом кровь и посередине она танцует в индийском наряде. Подруга моя попросила меня отвезти Катю к отцу Анатолию, о котором знала от меня. Ехать Катя согласилась, захотела поговорить со священником, исповедаться, надеялась, что, может он ей что-то посоветует, поможет избавиться от кошмаров. 

Взяла я отгулы на работе и мы на четыре дня уехали. 

Когда приехали, я наедине, вкратце рассказала отцу Анатолию о ситуации, попросила его помочь Кате, поговорить. Сказала, что она хочет и поисповедаться. На что он дал согласие. 

Прошёл день, другой… я регулярно подходила, улучив, когда отец Анатолий был свободен, спрашивала, когда Кате подойти к нему поговорить, и каждый раз оказывалось, что есть какое-то более важное дело. 

Ни в пятницу вечером, ни в субботу утром он так её и не исповедовал. Перед вечерней субботней исповедью я опять подошла, попросила исповедать Катерину и сказала, что завтра (в воскресенье) мы уезжаем, так как мне надо на работу. На что мне было сказано, что сегодня много исповедников, а завтра будет всего 3-4 человека и он её поисповедует. 

Утром отец Анатолий исповедал этих 3-4 человек, подошла (последней) и она; я с удивлением вижу, что после 20-30 секундного разговора Катя отходит, а священник уходит в алтарь. 

В полном недоумении я спрашиваю её, почему она так коротко исповедовалась, отвечает, что отец Анатолий ей сказал, что ситуация у неё не простая, и поскольку она до этого никогда не исповедовалась, то он должен сначала с ней поговорить. Ещё мне показалось (Господи, прости, если это не так), что когда он говорил с Катей, выражение лица его было какое-то брезгливое. Вскоре после службы отец Анатолий куда-то уехал. Время идёт. Спрашиваю у его матушки, когда он вернётся, а то нам уезжать пора. Она мне отвечает — завтра, он уехал далеко.

Что я испытала? Наверное, то, что испытывает утопающий человек, который видит, что на берегу стоит человек, около которого лежит и канат и спасательный круг. Утопающий кричал, просил о помощи, а тот, на берегу, развернулся и спокойно ушёл прочь, даже не оглянувшись. Внутри меня как будто что-то треснуло; мне было невероятно стыдно перед Катериной и ещё я почувствовала, что в трудной ситуации и со мной поступят так же, и помощи я не получу. Для меня это разочарование (по масштабам) было вселенским, как будто рухнул мир, и я повисла в воздухе. 

После этого, сколько мать её не уговаривала, Катя так и не пошла в церковь; года через два её сбила машина насмерть, и мы её похоронили не исповедовавшейся, не причастившейся… Она так и осталась потерянной, истоптанной и брошенной…

Не знаю, помнит ли отец Анатолий об этом, а я до сих пор этим мучаюсь, думаю, а если б он тогда поговорил с ней, исповедал, отогрел её страдающую душу, пригласил приехать ещё… сделал бы это, как служитель Божий?.. По моему разумению, он должен, обязан был, как священник такое сделать…

Часто я задавала себе вопрос: что важнее — бурная хозяйственная деятельность, активная, среди многих людей, или одна-единственная человеческая душа, спасённая любовью, не погубленная равнодушием?

На тот приход стала ездить всё реже, только по большим праздникам. За духовным руководством к отцу Анатолию практически не обращалась, чувствуя и с его стороны отчуждение. Трещина всё ширилась. Видимо, душа моя не могла более этого терпеть, потому что то, что происходило и о чём писалось в Евангелии (о христианской любви, милосердии, о прощении ближних), так диссонировало, что делать вид, будто ничего не происходит и продолжать общение с отцом Анатолием было уже невозможно.

Разочарование это не прошло даром; я и в храм стала ходить реже, и что-то во мне, действительно, погасло. Рана, конечно, зажила, но шрам на душе остался.

Памятуя свой горький опыт, я и сейчас чувствую в себе эту настороженность, боязнь полностью довериться духовному руководству.

Батюшка, простите, что пишу так долго, но на бумаге у меня не получается коротко высказать важное, сокровенное. Боюсь потерять мысль, и хочу, чтоб Вы поняли мою тревогу, на исповеди этого не выразишь.

Пытаюсь понять корни своих грехов. С Божией помощью что-то получается, а на многое — нет. Нужен духовник.

Мучительный для меня грех осуждения священника, не так-то легко изживается. Пыталась понять, может я так строга в своих оценках происшедшего от недопонимания мотивов поступков священника.

К примеру, в разговоре со мной, он нелестно отзывался о многих, и я думаю: наверное, и обо мне у него подобное мнение, да и что он может думать, зная мои грехи, мою нечистоту. Мысли плохие стали приходить в голову, они пугают меня: Бог даровал нам свободу, и не посягает на неё, а тут получается, что один человек (пусть грешный) попадает просто в рабскую зависимость от другого человека, и по сути в безвыходное положение. А как же — милость, превозносимая над судом, Господь к чему призывал?.. «Милости хочу, а не жертвы»!.. 

«…Иисус же, услышав это, сказал им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные, пойдите, научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы? Ибо Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию».  (Мф.  9,12-13).

Меня после отца Анатолия стало пугать всякое несоответствие Евангельских истин и тех ситуаций, которые я вижу и не могу их себе объяснить или понять. Вот из этих непониманий, скорее всего, рождается осуждение священника, потому что начинаешь ситуацию примерять на себя. Ведь со священников «там» тоже будет спрос? И более суровый, чем с нас…

Мне очень хочется, чтоб мои отношения с духовным отцом (не зря он именуется отцом) строились на любви, уважении и доверии, а не на страхе и отчуждении. Конечно, я помню и то, что сказано у апостола Иуды: «И к одним будьте милостивы, а других страхом спасайте исторгая из огня».  (Иуд.  22).

Не вправе я разбирать действия священников, а пишу об этом только в связи со своими личными переживаниями. Я — человек нищий, и чем дольше живу, тем больше и яснее это сознаю. Вот сию минуту возьмёт Господь мою душу и велит держать ответ, душа сама себя и осудит, ибо нечем оправдаться. Все «добродетели» — мыльный пузырь, всё только видимость, а если всё глубоко и внимательно рассмотреть, то ничего нет…

Посмотрела тут книгу, список по грехам мытарств. И оказалось, что только один грех и есть, которого я во всю свою жизнь не совершала. Остальные, в какой-либо форме или степени, меня коснулись.

Слава Богу милосердному, что хоть сподобил видеть грехи, да терпит моё ничтожество доселе.

Прошу не отвергнуть меня, понять, поддержать и простить.

Недостойная раба Божия — Татиана».

О многом задумался отец Сергий после прочтения этой тетради…

В очередной раз устрашился тем, как страшно и ответственно быть священником. Давать советы, поучения и наставления для жизни людей. Как вместо благого и верного, можно принести человеку непоправимые раны и даже подтолкнуть его к погибели…

Предупреждал Иоанн Лествичник об этом: «Когда мы желаем вверить спасение наше иному, то еще прежде вступления нашего на сей путь, если мы имеем сколько-нибудь проницательности и рассуждения, должны рассматривать, испытывать и, так сказать, искусить сего кормчего, чтобы не попасть нам вместо кормчего на простого гребца, вместо врача на больного, вместо безстрастного на человека, обладаемого страстями, вместо пристани в пучину и таким образом найти готовой погибели».

Как страшно, что мы, особенно священники, делая то или иное неблагонравное, думаем, будто никто не увидит, не узнает. Забываем, что диавол не спит и не ест, а денно и нощно ищет жертв. «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить…»   (1 Пет.  5,8).

Вспомнил отец Сергий и слова протоиерея Василия Ермакова о наступающих новых временах: "Смотри, вера станет открытой, доступной всем; никого за неё не будут гнать и притеснять. Очень много случайного народа придёт в Церковь, в том числе и в духовенство. Так всегда было ещё со времени Константина святого. Многие из-за денег придут в храм, многие из тщеславия, из-за карьеры и власти. Ты, глядя на это, не искушайся и терпи. Ищи храм победнее и подальше от центральных площадей. Священника ищи смиренного и простого в вере, потому что "умных" и циничных и теперь развелось много, а смиренных и простых в вере не осталось почти никого..." 

А ещё страшнее звучит взыскание выраженное более ста лет назад: «Правители-пастыри, что вы сделали из своего стада? Взыщет Господь овец Своих от рук Ваших!.. Он преимущественно назирает за поведением архиереев и священников, за их деятельностью просветительною, священнодейственною, пастырскою… Нынешний страшный упадок веры и нравов весьма много зависит от холодности к своим паствам многих иерархов и вообще священнического чина»

(Св. прав. Иоанн Кронштадтский).

Алтарник с жалостью просит старого настоятеля:

—  Батюшка! Вы с самого раннего утра на ногах, а они у вас — больные. Присели бы хоть на минуту, отдохнули. 

Настоятель, оглядев сидящих по углам и галдящих между собой молодых алтарников, тяжко вздохнул и с грустью ответил:

—  Если я сяду, вы здесь тогда все — ляжете.

(Рим. 14, 17).

Добрейшая Татьяна Григорьевна рассказывала о своём детстве в войну:

—  Старший брат ушёл на фронт. Через наше село много проходило солдат. Вначале в сторону Москвы, защищать столицу. Потом в обратную сторону, когда погнали немца. И туда, и обратно шли мокрые, голодные, полураздетые. Снабжение плохое было.

Мама всех зазывала к нам. Сушила мокрую одежду их, стелила, находила местечко всем, кто мог поместиться в нашем небольшом доме. Кормила всем, чем могла, порой отрывая от нас с младшей сестрёнкой. Всех солдат, беженцев, погорельцев обихаживала.

На наши и соседей недоумённые взгляды отвечала: «И моего сыночка, там на фронте, кто-нибудь накормит и приютит».

И действительно. Брат вернулся с войны живой, здоровый. Рассказывал, что всегда был сыт. Потому, что его от всей роты посылали в ближайшие сёла за провизией. Знали почему-то, что именно ему — не откажут. Он всегда принесёт однополчанам. За это и ему доставалось необходимое, благопотребное для поддержания сил и выносливости.

«Один из способов спасения, который старцы советуют нам — это не делать зла. Если не можешь делать добро, то спасайся тем, что не делай зла. Вот у тебя есть такая возможность сотво­рить зло, а ты его не сделал — это тоже под­виг, это великий подвиг. Мог прегрешить, но не прегрешил, мог сделать зло, но не сделал. «Удерживаться в последние вре­мена от зла будет настолько тяжело, что подобный подвиг справедливо будет при­равниваться к мученичеству», — говорят святые отцы.

+     +     +

(Ф. И. Тютчев).

Священник Виктор Кузнецов. Член Союза писателей России, является автором многих православных книг.

«Он выбрал крест» – о воине-мученике Евгении Родионове,

«Нет общения света со тьмой» – сборник трудов конференций, проведённых В.М. Клыковым.

серия книг «Мученики нашего времени»,

«Так было» – о событиях августа 1991 г.,

«Расстрел» – о расстреле восставших 3-4 октября 1993 г.,

«Ближе к Богу!», «Старец», «Духовник», «Батюшка», «Помним»  — о старце, духовнике Троице- Сергиевой лавры архимандрите Кирилле (Павлове),

«Путями Гоголя» – о нынешней Украине, путевые заметки странствия по родным местам Н.В. Гоголя,

«Знаки времени», «Всюду Бог!», «Нельзя отчаиваться», «Верю!» и «Серёжино детство» — сборники духовных рассказов.

«У пяти старцев» – о старцах; о. Николае Гурьянове, о. Кирилле (Павлове), о. Иерониме (Верендякине), о. Феофане (Данькове), о. Адриане (Кирсанове).