Ещё в 2013 году в городе Ульяновске, некогда именовавшемся Симбирском, на бульваре Новый Венец, что в непосредственной близости от «Ленинского мемориала», вознамерились установить памятник фельдфебелю Василию Николаевичу Кочеткову. Имя это ныне малоизвестно.

В конце некролога журнала «Вестник военного духовенства» за октябрь 1892 года сказано: «…Смерть настигла беднягу-солдатика совершенно неожиданно, в то время, когда он, получив увольнение после столь продолжительной службы, возвращался на родину». Произошло это печальное событие 30 мая 1892 года, а «бедняге-солдатику» было в то время 107 лет!..

Судьба солдата была воистину уникальной!

Родился Василий в 1785 году в селе Спасском, Курмышского уезда Симбирской губернии, в семье солдата, уволенного вчистую, так как сам он кантонистом не был и вообще на службу попал достаточно поздно, в 26 лет. А было это перед началом Отечественной войны. По тому, что его зачислили в Лейб-гренадерский полк, можно понять, что мужик это был рослый и здоровый — иных в гренадерские полки не брали, а уже в этот славный полк — и подавно.

В 1812 году лейб-гренадеры отважно дрались при Валутиной горе, где потеряли убитыми 276 человек, ранеными – 307 и 80 – пропавшими без вести; затем были Бородино, Малоярославец и Красный. Полк сражался так, что в следующем, 1813 году был причислен к гвардии и уже как лейб-гвардии Гренадерский прошёл через Лютцен, Бауцен, Кульм и Лейпциг до самого Парижа. Таково было первое заграничное путешествие симбирского мужика.

В 1820 году, будучи уже опытным унтер-офицером, Кочетков был переведён в лейб-гвардии Павловский полк, в рядах которого сначала участвовал в Русско-турецкой войне 1828–1829 годов. После того, в 1833 году, судьба его претерпела резкую перемену: он стал пионером – был зачислен в гвардейский Конно-пионерный дивизион, кавалерийскую инженерную часть. Без поддержки военных инженеров не обойтись: кто, кроме них, мог переправу наладить, оборудовать брод, привести в порядок дорогу? Потому и были созданы конно-пионерные части, которые передвигались столь же стремительно, как и гусарские или драгунские эскадроны.

Вскоре уже, отказавшись от увольнения вчистую, он перешёл на положение сверхсрочнослужащего. Через десять лет, в 1843 году, Кочетков был послан на Кавказский фронт военных действий, «для обучения на быстрых реках правильного спуска, наводки, укрепления и разборки понтонных мостов». Он был причислен к прославленному Нижегородскому драгунскому полку, но при этом ему сохранялся гвардейский оклад жалованья.

Там Василий был ранен сначала в шею, потом – в ногу, а затем не только вновь ранен в ногу, но и попал в плен к абрекам, откуда бежал лишь почти через десять месяцев…

А в 1849 году Кочетков принял участие в Венгерской кампании, когда государь Николай I помогал австрийцам. Русские императоры любили помогать кому ни попадя, зачастую – вопреки интересам своей империи и уж точно своего народа.

По возвращении из похода он вновь отправился на Кавказ, где ему вскоре пришлось в соответствии со своей выслугой лет сдавать экзамен на офицерский чин. Экзамен-то он сдал, но от производства в офицеры отказался: не очень хотелось становиться «юным прапорщиком» в 65 лет, да и обязанности у него были бы совсем иные, непривычные, и вряд ли бы он стал своим для офицеров-дворян (к тому же годящимся ему в сыновья, а скорее даже во внуки), зато точно оторвался бы от своей родной солдатской массы. Превратился бы из «дяденьки Кочеткова» в «ваше благородие». В общем, остался бы один…

А потому, как и подобные ему унтеры, отказывавшиеся от «благородного чина», он получил серебряный шеврон на рукав мундира, офицерский темляк на саблю и право на получение 2/3 оклада прапорщика. Для фельдфебеля, жизнью не избалованного, – более чем достаточные.

До 1851 года Кочетков служил при штабе Кавказского корпуса, после чего попробовал уйти на покой. Вроде бы воротился в родную деревню, однако два года спустя «раздался гром трубы военной» – и отставник поспешил возвратиться в строй. Гвардия во время этой кампании охраняла Балтийское побережье, а потому фельдфебель Кочетков записался охотником, то есть добровольцем, в Казанский егерский полк.

Первым для казанцев стало сражение при Альме 8 сентября 1854 года – в этот день полк, отбив несколько атак войск союзников, потерял 3 штаб- и 25 обер-офицеров и 1254 нижних чинов. В марте следующего года полк вошёл в состав Севастопольского гарнизона и находился на ключевых объектах позиции: Малаховом кургане, Селенгинском и Волынском редутах… И ведь этот 70-летний старик принимал участие в вылазках охотников к неприятельским траншеям, а находясь на позиции во время неприятельской бомбардировки, получил осколочное ранение!

Но всё это не угомонило героя Двенадцатого года, пожелавшего продолжать службу и после окончания Восточной войны. По сей причине Василий Кочетков был зачислен в лейб-гвардии Драгунский полк. В 1862 году он был переведён в роту Дворцовых гренадер.

Это было почётное подразделение, в которое зачислялись отставные гвардейские солдаты – первоначально те, кто отличился в Отечественную войну и дошёл до Парижа. Для них были созданы весьма комфортные условия жизни и службы, которая в основном состояла в наблюдении за дворцовыми слугами, чтобы не воровали и не халтурили. Кстати, все офицеры этой роты, вплоть до командира-полковника, были выходцами из простых солдат.

Однако в царских покоях Кочетков себе покоя не обрёл – да и не нужен был ему этот покой! Старый солдат хотел сражаться, а потому в 1869 году он подал рапорт и отправился в Среднюю Азию, где был зачислен в Туркестанскую конноартиллерийскую бригаду. Понятно, что пешком ему было не совсем сподручно ходить, а так, в седле, он в 1873 году проделал марш через пустыню в составе отряда, участвовал во взятии Хивы…

По возвращении в Петербург Кочетков вроде бы служил в конвое императорского поезда, но, когда вновь запахло порохом на Балканах и туда помогать православным христианам в борьбе с их вечным врагом, Османской империей, устремились русские добровольцы, в их числе оказался и Василий Николаевич, разменявший уже десятый десяток.

Ну а затем, когда Россия сама вступила в войну с турками, Кочетков возвратился в регулярную армию – записался в 19-ю конноартиллерийскую бригаду. Есть версия, что он участвовал в боях на Шипкинском перевале и там Василий Николаевич ноги всё же лишился.

По возвращении с Балкан он за оказанное отличие был переведён в лейб-гвардии Конноартиллерийскую бригаду, в которой прослужил ещё тринадцать лет, до окончательного выхода в отставку в возрасте 107 лет. Можно добавить, что за свою доблестную службу он был награждён 23 крестами и медалями. Вот такая удивительная история.

Земляки пожелали поставить Василию Николаевичу памятник. Все сведения о его подвигах имеют источником единственную статью «Замечательный солдат», опубликованную в газете «Правительственный вестник» 2 сентября 1892 года. В октябре этот же текст вышел в «Вестнике военного духовенства», а в январе 1893-го – в суперпопулярной «Всемирной иллюстрации».

Весьма серьёзные издания! Какой-либо туфты они, без сомнения, писать не могли. Не тот уровень!

«Люби, люби, и люби своё Отечество! Ибо любовь эта даст тебе силу…»

(И. Тургенев 1878 г.)

Солдат «трёх императоров»

12 ноября 2023

Василий Николаевич Кочетков (1785–1892). Слева рисунок Бореля. Всемирная иллюстрация № 1249 от 1 января 1893 года.

Справа — возможный фотопортрет.

Никакая фантазия писателя не могла бы придумать, что в 90 лет человек может уйти на войну добровольцем, в 93 года — потерять из-за ранения ногу и выжить в столь преклонном возрасте. Что один человек в принципе смог пройти 10 войн и дожить до 107 лет. Но ведь давно известно, что реальность всегда «переплюнет» любой киносценарий.

Знакомьтесь — Василий Николаевич Кочетков (1785–1892). Старейший солдат Российской Империи, прошедший с боями 10 войн.

Кочетков громил французов на Бородинском поле, входил в Париж победителем, сражался с турками и поляками, участвовал в защите Севастополя и был в обороне Шипки, где в результате ранения в 93 года потерял ногу, но сумел выжить и ещё послужил Отечеству.

В отставку он уходил не раз. Но как только тучи сгущались над Россией, Василий Николаевич вновь отправлялся в боевой поход, который мог оказаться последним. В бою под Шипкой 93-летний Кочетков лишился левой ноги. На картине известного художника Петра Бореля солдат запечатлен уже с протезом. Портрет был написан по фотографии, снятой незадолго до смерти 107-летнего воина.

Слава, которой Василий Николаевич вовсе не искал, пришла к нему посмертно. Страна узнала об этой удивительной судьбе в 1892 году из материала в «Правительственном Вестнике». Вот отрывок статьи, вышедшей сто с лишним лет назад: «В Белозерске, Новгородской губернии, 30-го мая текущего года, проездом из С.-Петербурга на родину в Симбирскую губернию, скончался скоропостижно, от паралича сердца, один из старейших солдат русской армии, отставной фейерверкер лейб-гвардии конно-артиллерийской бригады Василий Николаев Кочетков, 107 лет от роду, из которых более 60 лет он провёл на действительной военной службе солдатом...

На закате дней, около года тому назад, это был ещё бравый старик, высокого роста, с военной выправкой; никто бы не дал ему его лет, и трудно верилось, сколько перенёс этот человек в своей жизни лишений и невзгод, в особенности если принять во внимание, как много он совершил военных походов, побывав и в Париже и в Хиве, исколесив всю Россию с Кавказом и Польшей и пролив свою кровь в Турции, Венгрии и славянских землях».

Хивинский поход 1873 года. Переход Туркестанского отряда через мёртвые пески к колодцам Адам-Крылган. Н. Каразин, 1888. Русский музей.

Статья имела огромный успех, и её спустя короткое время перепечатали ещё два издания: «Вестник военного духовенства» и «Всемирная иллюстрация».

Известно, что родился герой в селе Спасское Симбирской губернии и был, как тогда говорили, «из кантонистов» — так называли несовершеннолетних детей из семей нижних воинских чинов.

Василий по неизвестным причинам начал служить довольно поздно — в 26 лет. С боями прошёл всю Отечественную войну 1812 года, закончив её в Париже. Потом в составе гвардейской части участвовал в войне с Турцией (1828–1829). Положенные 25 лет службы истекли для Кочеткова в 1836 году, и он мог бы отправиться домой, в родное село, но предпочел остаться в армии. Его следующая военная кампания была на Кавказе, где он служил в драгунском полку. Сражаясь с горцами, был ранен в обе ноги и шею. Попал в плен, но сумел бежать.

В 64 года у Василия появился шанс стать офицером — он сдал экзамен на подпоручика. Но подумал, что для подпоручика уже слишком стар. Так и остался рядовым. В отставку вышел после 40 лет верной службы. А спустя несколько лет вновь отправился на фронт — на этот раз в осаждённый врагом Севастополь.

Ему было почти 70, а он добровольно отправился на другой край Империи, чтобы помочь защитникам легендарного города, где в тот момент всё население, включая женщин и детей, больше года сопротивлялось превосходящим силам французов, англичан и турок, которые не жалели ядер и пороха, чтобы сломить дух севастопольцев. Огненный дождь, штурм за штурмом. Погиб первый командующий обороной адмирал Корнилов. Погиб и его преемник адмирал Нахимов, чьи последние слова были «Защищайте же Севастополь». И наш герой, 70-летний солдат Кочетков, защищал, пока его не унесли с поля боя на носилках.

Его ранило снарядом на Корниловском бастионе.

Антироссийская коалиция, которая больше года штурмовала Севастополь, была деморализована силой духа жителей города-крепости. Сил и средств у них было больше, но город они тем не менее не взяли. Тот случай, когда Бог не в силе, а в правде. Той правде, когда добровольцами становятся в 70 лет.

Но, как оказалось, для солдата Василия Кочеткова этот возраст не был пределом. Пробыв в отставке, он вновь оказался в строю. И вновь добровольцем. Ему было почти 80. На этот раз убелённый сединами воин сражался против Кокандского, Хивинского и Бухарского ханств. Воевал в составе Туркестанской конно-артиллерийской бригады.

Тяжелые переходы через пустыню и молодых-то выматывали, а Василию Николаевичу шёл 78-й год. До своего следующего ранения в оставку он больше не выходил. В 90-летнем возрасте отправился в составе русских добровольцев в Сербию, которая вместе с Черногорией вела войну с Турцией. Затем был участником войны за освобождение Болгарии (1877–1878). На Шипке турецкий снаряд оторвал 93-летнему Кочеткову левую ногу. Он выжил.

Умер Василий Николаевич в возрасте 107 лет 30 мая 1892 года от паралича сердца, будучи проездом в Новгородской губернии.

Публикация о Василии Кочеткове была сделана не в бульварной прессе, а в серьёзном правительственном издании Российской Империи. Статью написал Константин Случевский — сын сенатора и чиновник по особым поручениям.

Проект памятника Кочеткову в Ульяновске, так и не осуществлённый властями Ульяновска.

Практически весь следующий 20 век имя русского солдата Василия Кочеткова не вспоминали. В СССР, по понятным причинам, вряд ли бы кто-то стал цитировать «Правительственный Вестник» царского времени. Да и тот факт, что Кочеткова в России называли «солдатом трёх императоров» — он действительно воевал при трёх правителях России, а с одним из них, Александром II, встречался лично — не добавляло шансов, что о нём вспомнят в Союзе.

Вот и весь распиаренный ныне «патриотизм». Вместо Памятника — «памятный знак» русскому солдату Василию Кочеткову. Ульяновск, 2023 г.

Вспомнили о герое в 2012 году, к 200-летию с начала Отечественной войны 1812 года. Но как-то мимоходом.

«А и Ф».

Р. S. Пока же, город носит порочное имя, истерически держится за память другого «кумира», устроителя кровавого геноцида в России, иудея — Ульянова-«Ленина» (Бланка).

Обезумевший от позорной болезни «вождь» Ульянов (Ленин-Бланк). 1923 г.

Такое явное пренебрежение со стороны правителей и общественности города на Волге, к памяти настоящего, великого патриота нашего Отечества, уникального русского солдата, который даже в 90 лет не мог оставаться на печи, когда Родине грозила опасность, кроме недоумения и презрения к управителям города, ничего положительного не вызывает.

Очевидно для всех, что подобная знаковая фигура русского солдата, символа верности и чести в нашей истории, требует более внимательного отношения, уважения и пристального изучения. Если мы не сознательные враги своему Отечеству, как злейшие преступники - братики Ульяновы (Бланки).

В Евангелии, две тысячи лет назад, указано:

«Зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного».

(Мф. 5. 15-16).

Вечная память р. Б. воину Василию!..

Вот кого надо почитать и кем надо гордиться! А не погромщиками, разрушителями Отечества.

Неизвестные русские солдаты

Были и другие, кто как В. Н. Кочетков, если силы и здоровье были, оставались на сверхсрочную – и «трубили», пока могли. Учили рекрутов, передавали свой опыт молодым унтерам, пользовались уважением и доверием офицеров, ну а ежели следовало на войну отправиться – так и ехали, потому как куда из родного полка, от своих товарищей уйти.

Можно сказать, что Василию Николаевичу Кочеткову повезло: обратили на него внимание, написали некролог – и превратился он для нас в символ простого русского солдата, делом всей своей жизни избравшего профессию «Родину защищать». А сколько ещё на Руси таковых было – мы не знаем и не узнаем никогда.

Жаль, конечно, что этого не поняли земляки Кочеткова – «ульяновские краеведы и архивисты», воспротивившиеся установке памятника старому солдату и всем его безымянным, забытым собратьям. Ведь как бы там ни было, история во многом держится на легендах и символах. И уж кому, как не жителям города Ульяновска, этого не знать!

+ + +

Неизвестный егерь

О неизвестном егере в комментарии к своему рисунку «Смоленск, на правом берегу Днепра, 19 августа 1812 года» написал известный тогда французский художник Фабер дю Фор, майор наполеоновской артиллерии:

«Среди вражеских стрелков, засевших в садах на правом берегу Днепра, один в особенности выделялся своей отвагой и стойкостью. Поместившийся как раз против нас, на самом берегу за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнём, ни даже действием одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал, он всё не унимался и замолчал только к ночи. Мы подумали, что пожар на правом берегу, ставший всеобщим, вынудил его уйти. Ничего подобного! Когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщеплённых деревьев увидали распростёртого ниц и убитого ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своём посту. Он лежал под переломанными ивами, так и не оставив позицию, которую защищал так славно и так доблестно».

Смоленск, на правом берегу Днепра, 19 августа 1812 года. Французский художник Фабер дю Фор

+ + +

Венок на могилу неизвестным солдатам Русской Армии

ПРЕДИСЛОВИЕ

В Париже на площади Etoille, где звездою сходятся двенадцать широких улиц, стоит Триумфальная арка. Под ее высоким сводом покоится в могиле "неизвестный солдат", немым напоминанием подвигов Французской Армии и жертв народа.

На могилу возлагают венки.

Всякий раз, как я проходил мимо нее, мне вспоминались другие могилы, где лежали не неизвестные мне солдаты, а солдаты, хорошо мне знакомые, те, кто был мне дорог и кого видел, как он умирал.

Мои венок будет на могилу неизвестного Русского солдата, за Веру, Царя и Отечество живот свой на бранях положившего.

I. КАК ОНИ УМИРАЛИ

Я стоял за деревьями. Впереди редкая лежала цепь. Ка.заки, крадучись, подавались вперед. Из густой заросли вдруг появились два казака. Они несли за голову и за ноги третьего.

– Кто это? – спросил я.

– Урядник Еремин, Ваше Высокоблагородие,– бодро ответил передний, неловко державший рукой с висевшей на ней винтовкой, голову раненого Еремина.

Низ зеленовато-серой рубахи был залит кровью. Бледное лицо, обросшее жидкой, молодой русой бородой, было спокойно. Из полуоткрытого рта иногда, когда казаки спотыкались на кочках, вырывались тихие стоны.

– Братцы,– простонал он, – бросьте... Не носите... Не мучьте... Дайте помереть спокойно.

– Ничего, Еремин, – сказал я, – потерпи. Бог даст, жив будешь.

Раненый поднял голову. Сине-серые глаза с удивительной кротостью уставились на меня. Тихая улыбка стянула осунувшиеся похудевшие щеки.

– Нет, Ваше Высокоблагородие, – тихо сказал Еремин — Знаю я.. Куды-ж. В живот ведь. Понимаю.. Отпишите отцу и матери, что... честно... нелицемерно... без страха...

Он закрыл глаза. Его понесли дальше.

Потом убитых были сотни, тысячи... Они устилали могилами поля Восточной Пруссии, Польши, Галицин и Буковины. Они умирали в Карпатских горах, у границы Венгрии, они гибли в Румынии и Малой Азии, они умирали в чужой им Франции.

Нам, солдатам, их смерть была мало видна. Мы сами в эти часы были объяты её крыльями и многого не видели из того, что видели другие, кому доставалась ужасная, тяжёлая доля провожать их в вечный покой... Сестры милосердия, санитары, фельдшера, врачи, священники.

И потому я расскажу о их смерти, о их переживаниях со слов одной сестры милосердия.

+ + +

«Во имя Бога нашего поднимем знамя».

(Пс. 19. 6).

Сколько раненых прошло через её руки, сколько солдат умерло на её руках, и от скольких она слышала последние слова, приняла последнюю земную волю!..

В бою под Холмом к ней принесли её убитого жениха...

Она была русская, вся соткана из горячей веры в Бога, любви к Родине. И отсюда зажегся в ней пламень, который дал ей силу выносить вид нечеловеческих мук, страданий и смерти. Она искала умирающих. Она говорила им, что могла подсказать ей её исстрадавшаяся душа. Стала она от того простая, как прост русский крестьянин. Научилась понимать его. И он ей поверил. Он открыл ей душу и стала эта душа перед нею в ярком свете чистоты и подвига, истинно, славою и честью венчанная. Она видела, как умирали русские солдаты, вспоминая деревню свою, близких своих. Ей казалось, что она жила с ними предсмертными переживаниями, и много раз с ними умирала. Она поняла в эти великие минуты умираний, что "нет смерти, но есть жизнь вечная". И смерть на войне – не смерть, а выполнение своего первого и главного долга перед Родиной.

В полутемной комнате чужого немецкого города прерывающимся голосом рассказывала она мне про Русских солдат, и слезы непрерывно капали на бумагу, на которой я записывал её слова.

Теперь, когда поругано имя Государево, когда наглые, жадные, грязные святотатственные руки роются в дневниках Государя, читают про Его интимные, семейные переживания, и наглый хам покровительственно похлопывает Его по плечу, быть может, будет уместно и своевременно сказать, чем Он был для тех, кто умирал за Него. Для тех миллионов "неизвестных солдат", что погибали в боях, для тех простых русских, что и по сей час живут в гонимой, истерзанной Родине нашей.

Пусть из страшной темени лжи, клеветы и лакейского хихиканья людей раздастся голос мёртвых и скажет нам правду о том, что такое Россия, её Вера православная и её Богом венчанный Царь.

+ + +

Шли страшные бои под Ломжей. Гвардейская пехота сгорала в них, как сгорает солома, охапками бросаемая в костёр. Перевязочные пункты и лазареты были переполнены ранеными, и врачи не успевали перевязывать и делать необходимые операции. Отбирали тех, кому стоило сделать, то есть, у кого была надежда на выздоровление, за невозможностью всем помочь.

В такие минуты не лгут ни перед людьми, ни перед самим собою.

Исчезает выучка и становится чистой душа, такою, какою она явится перед Господом Богом.

Эти "неизвестные" умирали легко. Потому что верили. Вера спасёт их.

+ + +

И так же, умирал на руках у сестры Лейб-Гвардии Преображенского полка солдат, по имени Пётр. По фамилии... тоже неизвестный солдат.

Он умирал на носилках. Сестра опустилась на колени подле носилок и плакала.

– Не плачьте, сестрица. Я счастлив, что могу жизнь свою отдать за Царя и Россию. Ничего мне не нужно, только похлопочите о моих детях,– сказал умирающий солдат.

И часто я думаю, где теперь эти дети Семеновского унтер-офицера Григория и Преображенского солдата Петра? Их детям теперь 12–14–16 лет. Учатся ли они где-нибудь? Учились ли под покровительством какого-нибудь пролеткульта, или стали лихими комсомольцами и со свистом и похабной руганью снимали кресты с куполов сельского храма, рушили иконостас и обращали святой храм в танцульку имени Клары Цеткин?

Почему жизнь состроила нам такую страшную гримасу и почему души воинов, славою и честью венчанных, не заступятся у престола Всевышнего за своих детей?

Десять месяцев провела сестра на передовых позициях. Каждый день и каждую ночь на её руках умирали солдаты.

И она свидетельствует.

– Я не видала солдата, который не умирал бы доблестно. Смерть не страшила их, но успокаивала.

И истинно её свидетельство.

+ + +

И не только умирали, но и на смерть шли смело и безропотно.

Когда были бои под Иванградом, то артиллерийский огонь был так силен, снаряды рвались так часто, что тёмная ночь казалась светлой и были видны лица проходивших в бой солдат.

Сестра стояла под деревом. В смертельной муке она исходила в молитве. И услышала шаги тысячи ног. По шоссе мимо неё проходил в бой армейский полк. Сначала показалась тёмная масса, блеснули штыки, надвинулись плотные молчаливые ряды, и сестра увидела чисто вымытые, точно сияющие лица. Они поразили её своим кротким смирением, величием и силой духа. Эти люди шли на смерть. И не то было прекрасно и в то же время ужасно, что они шли на смерть, а то, что они знали, что шли на смерть и смерти не убоялись.

Солдаты смотрели на сестру и проходили. И вдруг отделился один, достал измятое письмо и, подавая его сестре, сказал:

– Сестрица, окажи мне последнюю просьбу. Пошли моё последнее благословение, последнюю благодарность мою моей матери, отправь письмецо моё...

И пошёл дальше...

А потом она видела. По той же дороге шла кучка разбитых, усталых, запылённых и ободранных солдат. Человек тридцать. Несли они знамя. В лучах восходящего солнца сверкало золотое копьё с двуглавым орлом. Спокойны, тихи и безрадостны были лица шедших.

– Где ваш полк? – спросила сестра.

– Нас ничего не осталось, – услышала она простой ответ...

А умирать им было не легко.

Там же в Ломже, в госпитале, умирал солдат армейского пехотного полка.

Трагизм смерти от тяжёлых ран заключается в том, что всё тело ещё здорово и сильно, не истощено ни болезнью, ни страданиями, молодое и сильное, оно не готово к смерти, не хочет умирать и только рана влечёт его в могилу и потому так трудно этому молодому и здоровому человеку умирать.

Пить просил этот солдат. Мучила его предсмертная жажда. В смертельном огне горело тело и когда сестра подала ему воду, сказал он ей:

– Надень на меня, сестрица, чистую рубашку. Чистым хочу я помереть, а совесть моя чиста. Я за Царя и Родину душу мою отдаю...

Сестра надела на него чистую белую рубашку.

Он осмотрел себя в ней, улыбнулся ясною улыбкой и сказал:

– Ах, как хорошо за Родину помирать.

Потом вытянулся, положил руку на лоб, перекрестился, закрыл глаза и умер.

II. КАК ОНИ ОТНОСИЛИСЬ К СВОИМ ОФИЦЕРАМ

Те же люди, что клеветали на Царя, стараясь снять с Него величие Царского сана и печатанием гнусных сплетней, чужих писем хотят вытравить из народной души величие символа "За Веру, Царя и Отечество", также всячески старались зачернить отношения между солдатом и офицером. А отношения эти были большей частью простые и ласковые, а нередко и трогательно любовные, как сына к отцу, как отца к детям.

III. КАК ОНИ ТОМИЛИСЬ В ПЛЕНУ

Есть ещё на войне страшное место. Страшное и больное — Плен.

Так много грязного и тяжёлого рассказывали про пленных, так много ужасного.

У той сестры (рассказы которой про солдатскую смерть я записал), когда она в 1915 году была назначена посетить военнопленных в Австро-Венгрии. Она знала, что неприятель там вёл противорусскую пропаганду и потому согласилась приступить к исполнению своего поручения без страха.

"После всего, пережитого мною на фронте, в передовых госпиталях, после того, как повидала я все эти прекрасные смерти наших солдат, — рассказывала мне сестра, – было у меня преклонение перед русским воином. И я боялась увидать пленных... И увидела... подошла к ним вплотную... Вошла в их простую, томящуюся душу... И мне не стало стыдно за них".

С тяжелым чувством ехала сестра к немцам. Они были виновниками гибели стольких прекрасных русских. Они убили ее жениха.

Это было летом 1915 г. На фронте у нас было плохо. Армии отступали, враг торжествовал.

Тогда ещё не всплыли в армии шкурные интересы, не торопились делить господскую землю, не говорили: "Мы пензенские, до нас ещё когда дойдут, чаво нам драться? Вот, когда к нашему селу подойдут, тады покажем". Тогда была Императорская Армия и дралась она за Веру, Царя и Отечество, а не за землю и волю, отстаивала Россию, а не революцию.

С верою в русского солдата вышла сестра к немцам и поздоровалась с ними.

Сейчас же повезли её в Вену. Если у нас шпиономания процветала, то не меньше нашего были заражены ею и враги. За сестрою следили. Её ни на минуту не хотели оставить с пленными наедине, чтобы не услышала ничего лишнего, не узнала ничего такого, что могло бы повредить немцам. Пленным было запрещено жаловаться сестре на что бы то ни было, и уже знала сестра стороною, что тех, кто жаловался, наказывали, сажали в карцер, подвешивали за руки, лишали пищи.

Первый раз увидела она пленных в Вене, в большом резервном госпитале. Там было сосредоточено несколько сот русских раненых, подобранных на полях сражений.

С трепетом в сердце, сопровождаемая австрийскими офицерами, поднялась она по лестнице, вошла в коридор. Распахнулась дверь, и она увидела больничную палату.

О её приезде были предупреждены. Её ждали. Первое, что бросилось ей в глаза, были белые русские рубахи и чисто вымытые, бледные, истощённые страданием, голодом и тоскою лица. Пленные стояли у окон с решетками, тяжело раненные сидели на койках, и все, как только появилась русская сестра в русской косынке и апостольнике, с широким красным крестом на груди, повернулись к ней, придвинулись и затихли страшным, напряжённым, многообещающим молчанием.

Когда сестра увидела их, столь ей знакомых, таких дорогих ей, в чуждом городе, за железными решётками, во власти врага, – она их пожалела русскою жалостью, ощутила чувство материнской любви к детям, вдруг поняла, что у неё не маленькое девичье сердце, но громадное сердце всей России, России-Матери.

Уже не думала, что надо делать, что надо говорить, забыла об австрийских офицерах, о солдатах с винтовками, стоявших у дверей.

Низко, русским поясным поклоном, поклонилась она всем и сказала:

– Россия-Матушка всем вам низко кланяется.

И заплакала.

В ответ на слова сестры раздались всхлипывания, потом рыдания. Вся палата рыдала и плакала.

Прошло много минут, пока эти взрослые люди, солдаты русские, успокоились и затихли.

Сестра пошла по рядам. Никто не жаловался ни на что, никто не роптал, но раздавались полные тоски вопросы:

– Сестрица, как у нас?

– Сестрица, что в России?

– Сестрица, чья теперь победа?

Было плохо. Отходили за Влодаву и Пинск.

– Бог милостив... Ничего... Бог поможет... – говорила сестра и понимали её пленные.

– Давно вы были в церкви? – спросила их сестра.

– С России не были! – раздались голоса с разных концов палаты.

Сестра достала молитвенник и стала читать вечерние молитвы, как когда-то читала их раненым. Кто мог – встал на колени, и стала в палате ничем не нарушаемая тишина. И в эту тишину, как в сумрак затихшего перед закатом леса, врывается лёгкое журчанье ручья, падали кроткие, знакомые с детства слова русских молитв.

Молитвою была сильна Православная Россия, сильна и непобедима.

На секунды оторвалась от молитвенника сестра и оглядела палату. Выражение сотни глаз пленных её поразило. Устремленные на неё, они видели что-то такое прекрасное и умиротворяющее, что стали особенными, духовными и кроткими. Сердца их очищались молитвою. "Блаженны чистые сердцем, яко Бога узрят", – подумала сестра и поняла, что они Бога видели.

Когда настала молитвенная тишина, один за другим стали выходить из палаты австрийские офицеры, дали знак и ушли часовые. Сестра осталась одна с пленными.

Она закончила молитвы. Надо было идти на следующий этаж, а никого не было, кто бы указал ей дорогу.

Сестра вышла на лестницу и там нашла всех сопровождавших её.

– Мы вышли, – сказал старший из австрийских офицеров, потому что почувствовали Бога. Мы решили, что вы можете ходить по палатам и посещать пленных без нашего сопровождения.

Они поверили сестре.

Сестра боялась, что пленные, жаловавшиеся ей, будут наказаны. Она знала, что, хотя австрийцы и не следят более за нею по палатам, но в каждом помещении есть свои шпионы и доносчики. Эту роль на себя брали по преимуществу евреи, бывшие почти везде переводчиками.

Сестра посетила более ста тысяч пленных. Жаловавшиеся ей наказаны не были.

IV. ЧТО БЫЛИ ДЛЯ НИХ РОССИЯ И ЦАРЬ

Российской Империи – нет. Самое слово – Россия – не существует (Есть ЭР Эфия — «Российская федерация» — ред.), и всё-таки "мы в изгнании сущие" тоскуем по ней и жаждем вернуться.

Что же испытывали пленные, заточённые по лагерям и тюрьмам и оставившие Россию целою с Государем, с её великой, славной Армией. Их тоска была неописуема.

Любили они горячей, страстной любовью то, за что принимали страдания...

+ + +

У сестры на груди висели золотые и серебряные Георгиевские медали с чеканным на них портретом Государя. Когда она шла вдоль фронта военнопленных по лагерю, ей подавали просьбы.

И вдруг, – широкое крестное знамение... Дрожащая рука хватает медаль, чье-то загорелое усталое лицо склоняется и целует Государев портрет на медали.

Тогда кругом гремит "ура"! Люди метались в исступлении, чтобы приложиться к портрету, эмблеме далекой Родины-России.

И бывал такой подъём, что сестре становилось страшно, не наделали бы люди чего-нибудь противозаконного.

Император Николай 2-й на фронте 1-й Мировой войны.

+ + +

Положение военнопленных в Германии и Австрии к концу 1915 г. было особенно тяжёлым, потому что в этих странах уже не хватало продовольствия, чтобы кормить своих солдат, а чужих пленных едва-едва кормили, держали их на голодном пайке.

И вот что мне рассказывала сестра о настроении голодных, забытых людей.

Она только что закончила обход громадного лазарета в Пурк-Штале, в Австро-Венгрии, где находилось 15 тысяч военнопленных. Они были разбиты на литеры по триста человек и одной литере было запрещено сообщаться с другой. Весь день она переходила от одной группы в 100–120 человек к другой. Когда наступил вечер, она пошла к выходу.

Пленным было разрешено проводить её и выйти из перегородок. Громадная толпа исхудалых, бедно одетых людей, следовала за сестрой. Точно материнская ласка вечернего светила посылала последние объятия далекой России.

Сестра выходила к воротам.

У лагерных ворот от толпы отделился молодой высокий солдат. Он остановился перед сестрой и, как бы выражая мнение всех, начал громко, восторженно говорить:

— Сестрица, прощай, мы больше тебя не увидим. Ты свободная... Ты поедешь на родину в Россию, так скажи там от нас Царю-Батюшке, чтобы о нас не недужился, чтобы Манифеста своего из-за нас не забывал и не заключал мира, покуда хоть один немец будет на Русской земле. Скажи России-Матушке, чтобы не думала о нас... Пускай мы все умрем здесь от голода-тоски, но была бы только победа.

Сестра поклонилась ему в пояс. Надо было сказать что-нибудь, но чувством особенным была переполнена её душа, и слова не шли на ум. Пятнадцатитысячная толпа притихла и в ней было напряжённое согласие с говорившим.

И сказала сестра.

— Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно скажет о вас, какие вы... – и, заплакав, пошла к выходу.

Кто-то крикнул: "Ура, Государю Императору". Вся пятнадцатитысячная толпа вдруг рухнула на колени и едиными устами, единым духом, запела: "Боже, Царя храни"... Звуки народного гимна нарастали и сливались с рыданиями, всё чаще прорывавшимися сквозь пение. Кончили и запели второй и третий раз запрещённый гимн.

Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.

Сестра поклонилась до земли и быстро пошла к ожидавшему её автомобилю.

+ + +

Гимн и молитва были тем, что наиболее напоминало Родину, что связывало духовно этих несчастных, томящихся на чужбине людей со всем, что было бесконечно им дорого. Дороже жизни.

Это было в одном громадном госпитале военнопленных. Весь австрийский город был переполнен ранеными, и пленные, тоже раненные, помещались в здании какого-то большого училища.

В этом госпитале было много умирающих и те, кто уже поправился и ходил, жили в атмосфере смерти и тяжких мук.

Когда, сестра закончила обход палат и вышла на лестницу, за нею вышла большая толпа пленных. Её остановили на лестнице и один из солдат сказал ей:

– Сестрица, у нас здесь хор хороший есть. Хотели бы мы вам спеть то, что чувствуем.

Сестра остановилась в нерешительности. Подле нее стояли австрийские офицеры.

Регент вышел вперед, дал тон и вдруг по всей лестнице, по всем казармам, по всем палатам, отдаваясь на улицу, величаво раздались мощные звуки громадного, дивно спевшегося хора.

– "С нами Бог. Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог", – гремел хор по чужому зданию, в городе, полном "чужих" языков.

Лица поющих стали напряженные. Какая-то странная решимость легла на них. Загорелись глаза огнём вдохновения. Скажи им сейчас, что их убьют, всех расстреляют, если они не перестанут петь, они не послушались бы.

А кругом плакали раненые. Сестра плакала с ними... После отъезда сестры весь госпиталь, все, кто только мог ходить, собрались в большой палате. Калеки приползли, слабые пришли, поддерживаемые более сильными. Делились впечатлениями пережитого.

– Братья, сестра нам хорошего сделала. Надоть нам так, чтобы безпременно её отблагодарить. Память, какую ни на есть, ей по себе оставить.

И тогда встал на табуретку маленький, невзрачный на вид солдат, совсем простой и сказал:

– Ей подарка не нужно, не такая она сестра, чтобы ей подарок, или что поднести. Мы плакали о своём горе и она с нами плакала. Вот если бы мы могли из её и своих слёз сплести ожерелье – вот такой подарок ей поднести.

В палате после этих слов наступила тишина. Раненые молча расходились. Всё было сказано этими словами.

Вольноопределяющийся, бывший свидетелем этого, рассказал сестре. Говорила мне сестра:

– Когда мне делается особенно тяжело, и мысли тяжкие о нашей несчастной Родине овладевают мною, и болезни мучат, мне кажется тогда, что на шее у меня лежит это ожерелье из чистых русских солдатских слёз — и мне становится легче.

Молитва в сердцах этих простых русских людей всегда соединялась с понятием о России. Точно Бог был не везде, но Бог был только в России. Может быть это было потому, что у Бога было хорошо, а хорошо было только в России.

Почему-то сестре вспомнились слова Спасителя, сказанные Им по воскресении из мертвых: "Восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и к Богу вашему".

– Не погибнут эти люди, не может погибнуть Россия, пока в ней есть такие люди, – думала сестра – Если мы любим Бога и Отечество больше всего, и Бог нас полюбит и станет нашим Отцом и нашим Богом, как есть Он Бог и Отец Иисуса Христа.

V. ОНИ БЕЖАЛИ ИЗ ПЛЕНА, ЧТОБЫ СНОВА СРАЖАТЬСЯ ЗА РОССИЮ

Эта мечта – снова увидеть Родину и драться, защищая её от врагов, была наиболее сильной и яркой мечтой у большинства пленных. Как ни сурово было наказание за побеги, из плена постоянно бежали. Бежали самым необыкновенным образом и, что замечательно, при поимке никогда не говорили, что бежали для того, чтобы повидать семью или жену, или детей, но всегда заявляли, что бежали для того, чтобы вернуться в родной полк смыть позор плена и в рядах полка сражаться против неприятеля.

Особенно много бежало казаков. Надо и то сказать, что с казаками в плену обращались строго. В Австро-Германской армии было убеждение, что казаки не дают пощады врагу, что они не берут пленных и потому в лагерях мстили казакам. И ещё одно. В казачьих частях плен, по традиции, считался не несчастьем, а позором и поэтому даже раненые казаки старались убежать, чтобы смыть с себя позор плена.

+ + +

В Моравии, на сахарном заводе, у помещика работало двести русских военнопленных. Партией заведовал русский еврей. Русский же еврей был и поваром при партии. Евреи переводчики, евреи-заведующие партиями – это было одним из самых тяжёлых бытовых явлений плена. Они контролировали почту, они читали письма пленных, они доносили на строптивых, и из-за них были цепи, подвешивания, карцеры, бичевания и расстрелы. Они знали язык, но не были русскими, они не любили России. Суровое молчание и глухое недовольство было на заводе. Голодные, забитые люди только что кончили рассказы сестре о своём горе и, мрачно столпившись, стояли около завода.

Вдруг тишину вечера нарушили крики, грубая брань и стук. Пленные тревожно заговорили...

– Ах, ты, Боже мой... Царица Небесная... Он опять попался. Он ушёл, а его-таки поймали.

Сестра увидела: два австрийских солдата волочили какого-то, почти голого человека. На худом, грязном, изможденном теле болтались обтрёпанные лохмотья шинели, и шатаясь, как пьяный, он брёл. В глазах горела мука.

Увидав сестру, он остановился.

– Сестрица, ты свободная? – спросил он хриплым голосом.

– Да, я свободная, приехала, чтобы передать вам поклон от Матушки России.

– Ты вернешься в Россию?

– Да...

– Так вот... Я знаю, что меня убьют... Мне расстрела не избежать. Скажи там на Родине, что я хотел пробраться туда, чтобы воевать, чтобы смыть с себя срам плена...

Он вдруг повернулся к лесу. Его лицо просветлело. Загорелись внутренним огнём большие, в тёмных веках, глаза. Несколько секунд смотрел он на прекрасные дали и вдруг воскликнул с таким чувством, с такою силою, что никогда не могла забыть этого сестра.

– Вот поле, вот лес... а за ними... Россия-Матушка... И не видать мне Её...

Кругом все замерли. В крике этого пойманного пленного было столько силы, столько мольбы, что казалось, лес расступится, холмы распадутся и за ними, в зелёных далях покажутся низкие домики русских деревень и купола православных церквей, казалось, что дали ответят на этот призыв и примут в себя беглеца…

VII. В РУССКОЙ ДЕРЕВНЕ ИХ ПОНИМАЛИ

В далеких углах деревенской России было горение любви, удовлетворенность и любование солдатской смертью, как подвигом. Быть может, из деревни, так многими захаянной, и шли эти здоровые токи, что давали мужество нашим солдатам так прекрасно умирать, и на поле брани, и в плену.

Солдаты умирали на чужбине. В плену было тяжело! Безрадостные вести шли с Родины. Но к Ней они тянулись. Её боялись посрамить.

IX. ДЛЯ СОЛДАТА ИМПЕРАТОРСКОЙ АРМИЯ - РОССИЯ БЫЛА ЕДИНАЯ

Широкое чувство любви и уважения к России было общим для всей массы русских солдат–военнопленных, без различия национальностей. Россия была действительно, а не на словах, — великая, единая и неделимая. Вся масса русских солдат составляла единую Императорскую Русскую Армию.

Австрийско-Германское командование, заинтересованное в раздроблении России и порождением розни между народами, составляющими Русскую Империю, тщательно выделяло в особые лагери поляков, украинцев и мусульман.

Император Вильгельм собрал всех пленных мусульман в отдельный мусульманский лагерь и, заискивая перед ними, построил им прекрасную каменную мечеть.

Кто-то именно был приглашён в этот лагерь, кому-то хотели продемонстрировать нелюбовь мусульман к русскому "игу" и их довольство германским пленом. Но дело кончилось для германцев плачевно. По окончании осмотра образцово содержанного лагеря и мечети, на плацу было собрано несколько тысяч русских солдат мусульман.

– А теперь вы споёте нам свою молитву, – сказало осматривающее лицо.

Вышли вперёд муллы, пошептались с солдатами. Встрепенулись солдатские массы, подравнялись и тысячеголосый хор, под немецким небом, у стен только что отстроенной мечети дружно грянул:

– "Боже, Царя храни..."

Показывавший лагерь в отчаянии замахал на них руками. Солдаты по своему поняли его знак. Толпа опустилась на колени и трижды пропела русский гимн! Иной молитвы за Родину не было в сердцах этих чудных русских солдат.

Х. ОНИ СОБЛЮДАЛИ ПРИСЯГУ И ГОТОВЫ БЫЛИ НА СМЕРТНЫЕ МУКИ, НО НЕ ИЗМЕНЯЛИ НИ РОССИИ, НИ СОЮЗНИКАМ

Права сестра... Многие храмы поруганные, церкви заброшенные, с ободранными иконами, но многие из них полны народом... Чудеса идут по Руси. Ищет народ знамений Бога и находит. Целует невидимую руку, протянутую к нему с образком, рыдает и кается в прегрешениях.

Ждет Царя... Царя православного. Царя верующего, Царя, любящего народ свой, знающего его, Царя с чистым, незапятнанным именем. И законного.

Народ давно сказал своё слово. И не только сказал и кровью полил, подвигами неисчислимыми подтвердил; мужественно отстоял его в чужой стране, в страшном плену, где мог заплатить за него и платил муками страшными и самой смертью.

И слова эти:

За Веру, Царя и Отечество.

Им на могилу – не знаю, где их могила – им, хотя не знаю их имени... им, безчисленным, по всему свету рассеянным, кладу я свой скромный венок – Честию и Славою венчанным...

"ЯКО С НАМИ БОГ"

Это было очень давно, в 1915 году. Тогда ещё Божией милостью была Русская Императорская Армия.

Все, как один, тянулись к своей Матушке-России. И что всего больше поражало – это их простая вера в Бога, их поразительная покорность воле Божьей и Православное величание Бога. Сквозь весь этот мир чувств, страданий и молитвы сиял для них тихий образ Царя-Батюшки. Всё для них начиналось и кончалось им. Он был их Отец везде – в деревне, в бою, в ранении, в плену... Ибо всё добро, всё счастье — всё было от Бога и от Батюшки-Царя и могло только быть в России.

Перед самым отъездом той сестры, в одном громадном здании, устроенном для лазарета, лежало много раненых, умирающих, выздоравливающих. Для встречи с ней, собрали и всех работающих пленных в этом городе. Сердце было залито их слезами, страданием, тоской и верой в Бога. От этого исповедывания земля соединялась с небом в сердце человека.

Обход кончался, стемнело. Кто-то подошёл к сестре попросить начальство разрешить спеть. "Хотим спеть Вам всё, что чувствуем. Себя и Вас утешить на прощание"...

Где-то задали тон – его передали по коридорам, палатам, лестницам... всё замерло. И вдруг, где-то далеко, пронизывая и побеждая собою всё, один чистый голос канонарха зазвенел "С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся". И еле, еле слышно, всё расширяясь, дивный хор запел: "Яко с нами Бог". Из другой палаты прозвучал малиновый голос канонарха: "Услышите до последих земли". А хор, как ангельские крылья, всё выше и выше поднимал эти слова Великого Повечерия...

Спустилось на землю благословенное молчание, никто уже не мог говорить. Все безмолвно толпились у выхода, как вдруг это море людей упало на колени и запело:

"Боже Царя храни". Рыдание перебивало пение. В плену было запрещено петь гимн, за это строго наказывали. Но любовь и верность смели все законы войны. Австрийское начальство сняло головные уборы, они вытянулись и стояли смирно...

Склонились невидимые знамёна перед великим признанием России.

Петр Краснов «Тихие подвижники»

Октябрь 1923 года.

+ + +

Монахиня Серафима

«Крупинка ладана начинает тогда благоухать,

когда попадает на раскалённые угли...»

(Русский монах-святогорец Тихон).

Крестоношение

Мало говорится об обязанности несения креста христианином, какой-бы не возложил на него Спаситель, при крещении его. Не доносятся до паствы многочисленные примеры героического крестоношения подвижников веры.

Известно, что мученичество бывает не только с пролитием крови, но и безкровное, и один из самых тяжёлых подвигов — странничество, юродство.

Некоторым счастливцам довелось встретить, видеть воочию поучительный пример в этом, настоящего подвижника, всеми презренного и гонимого странника-христианина, или странницу!..

Ещё при Хруще и особенно при Андропове (Либермане), создавшим карательную психиатрию, были уничтожены в «психушках», не только противники иудейского соцлага, но и многие, по существу последние странники ради Христа.

Отдельные единицы их ещё встречаются и до нынешнего времени.

Посчастливилось и мне видеть и немного беседовать с такой Божией угодницей.

В давние, уже пятидесятые годы, жила на Украине благочестивая девушка Рая. Несмотря на все препятствия того времени, была верующей и благочестивой.

Окормлялась она у старца, ныне канонизированного, схиигумена Кукши. К тому времени его, как и многих иноков Почаевской лавры, держали под строгим надзором. К нему не пропускали, но настойчивые духовные чада проникали к нему. Имели с ним короткие беседы. Произошла таковая и у восемнадцатилетней Раисы. Она попросила:

— Батюшка, у меня старшая сестра сейчас — настоятельница Покровского монастыря в Киеве. Благословите определиться к ней в монастырь.

Много испытавший и пострадавший старец, зорко и испытующе глянув на неё, дал другое своё определение:

— Нет, ты будешь странницей.

— Какой странницей, батюшка? — ужаснулась молодая и избегавшая мир дивчина.

— Так. Документов не иметь. Ездить по отдалённым монастырям и приходам. Помогать нуждающимся.

— А на что я ездить и жить буду?

— Подаянием, что люди Божии дадут. Излишки все — приходам и монастырям отдавать. Проживать будешь там, либо у тех прихожан, кто приютит. Но более трёх дней, не задерживаться нигде. Документов никаких — не иметь. Постоянного жилья тоже.

— Батюшка!! Снимите! Не давайте мне такого креста! Не понесу!.. — в ужасе вскричала Рая.

— Понесёшь, — спокойно, убеждённо ответил старец. — Надо кому-то нести. Тяжело, а надо...

Помолчал, устремив долгий взгляд вдаль. С сочувствием вздохнул, но повторил:

— Надо миленькая, надо. Без этого — нельзя, а других нет. Так, что укрепись родная и понеси...

Ничего больше она не говорила, послушно склонив голову и отирая слёзы.

— Странствовать будешь и непрестанно Богу молиться! — благословляя, напоследок успел сказать старец, в это время его уже ухватил и поволок за собой куда-то, приставленный к нему немилосердный послушник.

В страхе и недоумении замерла на месте Рая.

Не скоро «оттаяла». Побрела горестно из монастыря. Долго приходила в себя, приводя в порядок разбросанные мысли, после разговора со старцем.

Хотела ещё раз съездить к нему, попытаться уточнить для себя многое непонятное. Но старца перевели в монастырь под Одессой, а вскоре его не стало, замучили приставники. Выгнанный поздней осенью на холод и дождь, он упал в глубокую яму с ледяной водой. Немного поболел безропотно после этого, и в страданиях отошёл ко Господу, Кому служил всю жизнь.

Назначенное духовником у других не переспрашивают и не переиначивают — такое правило. И осталась Раиса насовсем с суровым заданием старца.

Съездила в Киев, к сестре-настоятельнице. Та тоже повздыхала, но подтвердила строгость и необходимость выполнения данного благословения. А как его исполнять, она и сама не знала… Да и ехать было некуда… Хрущёвская бесноватость, как катком, проутюжила Россию. Многие монастыри и приходы, даже те, что пережили страшные гонения 20 — 30-х годов, и те были закрыты, священники и иноки изгнаны.

Стала потихоньку Рая навещать те немногие бедные приходы, какие были поблизости. Кроме своих небогатых средств, собирала деньги у знакомых. Закупала то, в чём необходимость была, и отвозила нуждающимся. Потом и подальше стала ездить. На попутках, электричках, а больше пешком добиралась. Летом полегче было, теплее. Так и втянулась в труднейшую, тяжёлую лямку странницы…

Появлялась она всегда неожиданно, примерно раз в полгода, проездом.

Встретилась мне, когда ей было за семьдесят, на одном из подмосковных приходов. Все, даже во внуки ей годящиеся, звали её попросту – Раиса. Такова горькая доля странников и юродивых, которых, как говорит сам Господь – «весь мир не достоин»… Конечное же, она всё испытала на себе, голод и холод, гонения и пренебрежения, порой брезгливость многих, как к бродяжке, «бомжихе». К тому же вся экипировка на всякий сезон была одна и та же, на ней и с нею. Всегда, и летом - в тёплой телогрейке, поверху брезентовый плащ, и в зимних сапогах, на все непредвиденные случаи. С двумя большими мешками наперевес.

Часто ночевать, в любую погоду, ей приходилось на дороге, в поле, в лесу. В морозы и дождь…

Несмотря на свои годы, тяжкие труды и лишения, была она всегда приветливой, с улыбкой на широком, добром лице. Странствовала уже около полувека.

Когда появлялась на приходе, то помолившись на службе, выходила и становилась у церковных врат. Ни кружки, ни протянутой руки, только добрые пожелания выходящим и поклоны. И люди, почти насильно совали ей в карманы, кто что мог от своего скудного, сельского бытия.

Как правило, на приход этот она заезжала по пути из московского Бирюлёво, где привечала её в тамошнем приходе добрая женщина, у которой она останавливалась. Сын хозяйки — полковник милиции, узнав про трудную жизнь Раисы, отсутствие у неё жилья и документов, пообещал:

— За неделю сделаем ей все документы и жильё определим!

Странница поблагодарила благодетельницу и её сына, но отказалась: «Не надо, я как-нибудь свой крест до конца уж донесу. Не буду его оставлять».

Хозяйка увещевала: «Тебе годков уже вон сколько! Устала, умаялась, пора и отдохнуть».

Раиса терпеливо объяснила о необходимости строгого выполнения послушаний. Рассказала про поучительный пример, когда её знакомая, выполнявшая такой же строжайший обет странничества, поддалась на подобное искушение. Получила документы, комнату и зажила было «по-человечески», а через месяц всё здесь оставила, умерла. Значит Богу не угодно такое. Не дал Он ей растранжирить накопленную тяжёлыми многолетними трудами и лишениями благодать, взял к Себе. По милости Своей… Показал этим, что нельзя нарушать полученное благословение, послушание.

Запомнился мне и такой случай.

После будней службы в церкви, пошёл я к выходу, спеша на требы, к болящим и нуждающимся.

У выхода, в дверях, вижу мается со своими двумя большими мешками наша странница, просит:

— Батюшка, помоги пожалуйста, мешки забросить, — и показывает себе на плечи.

Будучи ещё довольно крепким, смело схватился я за связанные мешки и… едва удержался на ногах, чуть не упал. Такая тяжесть! В ужасе спросил владелицу мешков:

— Что у тебя там? Кирпичи что ли?

— Кагор.

— Целый ящик, что ли?

— Почти. Для монастыря.

— Какого?

— Далёкого, в глуши, в Костромской области. Прочитала в православной газете, что бедствуют они там. Одеться не во что и службы на клюквенном соке служат. Вина нет. Вот и везу им туда.

— Много?

— Восемнадцать бутылок.

— Скол–оль–ко–оо?.. Восемнадцать?!.. — схватился я за затылок. — И как же ты собираешься дотащишь в такую даль, такую тяжесть?

— Как-нибудь. Привыкла. Бог поможет, — улыбаясь, отвечает странница Раиса.

— Да-а, ну и «работа» у тебя…

— На какую благословили, — добродушно отвечает необычная послушница.

Будто в первый раз, уставился я на неё, подивился:

– Ну и кремень ты, Раиса!.. Одна теперь только и спасаешься, – махнув в досаде рукой, поспешно и огорчённо вздохнул: – А мы так, чадим только, коптим как негожие бракованные свечки.

Собрали ей тогда ещё немного деньжат и дали на дорогу. Зима, в электричках холодно. Для поезда у неё документов не имеется, даже советского паспорта нет. Помолились за неё святителю Николаю и проводили с двумя огромными мешками до платформы.

Вскоре перевели меня на другой приход, восстанавливать разрушенный храм. Работы значительно прибавилось. Не продохнуть. Ушёл я весь в труды и заботы, съездить в прежний храм времени не находилось…

Года через три услышал от знакомых, что странница Раиса, которой перевалило к тому времени за восемьдесят лет, сильно заболела. Приютили её в подмосковном Екатерининском мужском монастыре городка Видное.

Пока я разбирался с неотложными делами, собираясь навестить болящую, до меня дошла печальная весть о том, что странница наша Раиса упокоилась.

Крест свой, до конца донесла. Не уронила.

Недолго поболев, пособоровавшись, причастившись, тихо скончалась. Перед кончиной её постригли в монахини с именем Серафима. Вот уж точно — «пламенная» сердцем и душой. Там же отпели и похоронили с почётом на монастырском кладбище. Среди своих – иноков во Христе.

Услышав об этом, опечалился я, укоряя себя за то, что так и не повидался, не попрощался с незаметной миру, — великой подвижницей. Но и возрадовался! Выдержала! Донесла свой тяжеленный крест! Удостоилась чести, перейти к Господину своему в обители и сподобилась ангельского образа.

Для Бога, является важным не то, сколько человек вычитал, познал, и даже сделал благого, а сколько выстрадал...

Сказал же великий старец нашего времени, духовник Троице-Сергиевой лавры и трёх Патриархов РПЦ — архимандрит Кирилл (Павлов): «Если не слышишь чужие стоны, не помогут не посты, ни поклоны».

Она слышала, даже из далёких, костромских лесов…

Всегда бодрая и добродушная, при такой тяжёлой доли странников и юродивых, которых, — «весь мир не достоин»… Но в угасающем, погружающемся во тьму мире, кто-то должен нести свет! А как его обрести и нести? Это – надо самому гореть! Правда и то, что по словам мученицы Синклитикии: «Светильник светит, но сжигается фитиль…»

Узнав о отходе от нас блаженной странницы, сдерживая слёзы, обратился я к иконам и прошептал:

«Мир душе твоей, всегда радостная и неунывающая раба Божия монахиня Серафима. Поучительный пример нам, духовно немощным, жалующимся и ворчащим на свои малые недуги и скорби.

Прости нас грешных! За невнимание и ничтожную помощь тебе, в твоём тяжелейшем послушании.

Помолись за нас, окаянных, в обителях Светлых, верная угодница Божия!..»

«Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду трапезовать с ним, и он со Мною».

( Откр. 3, 20 ).

+ + +

Священник Виктор Кузнецов

«Мученики нашего времени»

Мученики и исповедники.

Дополнение 16-е.

Заказы о пересылке книг священника Виктора Кузнецова по почте принимаются по телефонам: 8 800 200 84 85 (Звонок безплатный по России) — издат. «Зёрна», 8 (495) 374-50-72 — издат. «Благовест», 8 (964) 583-08-11 – маг. «Кириллица».

23 марта 2024 Просмотров: 1 389